Глубокая выемка. Всеволод Шахов

сходи на трассу, посмотри!

      – Да, вообще-то, сегодня выходной, спойте, что-нибудь стоящее!

      – Мы уже слушали официальную часть…

      – Ну ладно, тогда, мужики, выходите на танцы, – девушка из агитбригады, в красной косынке, выступила вперёд, топнула ногой по помосту, подала знак гармонисту, и тот заиграл. Ритм танго нарастал. Заключённые оживились, но не решались выйти на сцену.

      Из шеренги агитбригады вперёд шагнул массивного телосложения солист и запел:

      "Ах, эти чёрные глаза, меня пленили.

      Их позабыть нигде нельзя – они горят передо мной…"

      – Ладно, тогда девушки будут выбирать, – проигрыш мелодии заполнил звонкий голос самой бойкой девушки. Пять красных косынок сделали вид, что высматривают себе партнёров. Самая бойкая выбросила руку в сторону толпы. – Ванька Лыков, выходи, ты уже знаменитость, о тебе в газете пишут. Покажи, на что способен в танце.

      – Я… я не умею танцевать… вот работать – это запросто, – Иван оправдывался, вертел головой по сторонам, смущенно улыбался, но его потихоньку выдавливали по направлению к помосту.

      "Ах! Эти черные глаза меня любили.

      Куда же скрылись вы теперь? Кто близок вам другой?"

      – Не бойся, смотри, какая красавица приглашает, – из толпы послышался чей-то громкий голос, – ты ж ведь тоже настил стелил, теперь попробуй!

      Иван вышел на помост, неловко положил левую руку на талию девушки, правой – взял ее руку. Движения получались корявые, но девушка повела, и со стороны смотрелось вполне сносно.

      "Ах! Эти черные глаза меня погубят,

      Их позабыть нигде нельзя,

      Они горят передо мной."

      Нежные лучи сентябрьского солнца, тёплый ветерок и музыка потихоньку расслабили заключенных, некоторые тоже решились выйти на танец.

      – Егорыч, во…, я и говорю, Ванька – способный, вот ещё и танцует, у меня глаз-алмаз! – Ковалёву хотелось похвастаться, он достал из планшетки сложенный вчетверо листок "Перековки".

      – Чего, выработку хорошую даёт? – Егорыч мельком взглянул в газету. На фотографии – улыбающийся парень, лет восемнадцати, с едва пробившимися после стрижки тёмными волосами. Живые светящиеся глаза и беззаботно оттопыренные уши как-то художественно гармонировали, вызывая ответную улыбку.

      – Ну, здесь проще, он плотником работает, главное, для агитации нужны герои. А он – безотказный, техникой интересуется, учиться пошёл, – Ковалёв загибал пальцы. – Представь, если правду писать: план не выполняется, люди на работу не выходят, жрать толком нечего, смертность немыслимая…

      – Да-а-а, уж, – Егорыч ухмыльнулся, – я так понимаю, у него семь восьмых?

      – Хм, ну, е-ес-стественно, – Ковалёв показно протянул, – типичная история и такая же глупая, как у многих из тех, кто вон там стоит, – Ковалёв кивнул на угрюмую толпу прибывших с Беломорстроя. – Не знаю, Егорыч, жалко мне как-то этих крестьянских детей, ладно мы, городские, там попробовали… там-сям, там сорвали, там сбегали, а эти, они же… с утра до ночи, не разгибаясь… и вдруг нарушили весь уклад с этой