Богомолье. Лето Господне. Иван Шмелев

сестрица, а завтра – в глазах от нее пестрится! Я тебя от греха отвела, бабушке пошептала, чтоб отстали. И кралечка-то заглядываться стала… на твои сапоги!

      Горкин тут рассердился, что не по этому месту такие разговоры неподобные, и скажи:

      – Это ты в свахах в Москве ходила – и набралась слов, нехорошо.

      И стали ссориться. Антипушка и говорит, что отощали мы от пощенья, на одних сухариках другой день, вот и расстроились. А на Домну Панферовну бес накатил, кричит на Антипушку:

      – Ты еще тут встреваешься! На меня командеров нет!.. Я сто дней на одних сухариках была, как в Еру салим ходила… и в Хотькове от грибной похлебки отказалась, не как другие… во святые-то просятся!

      Горкин ей говорит, что тут во святые никто не просится, а это уж как Господь соизволит… и что и он от похлебки отказался, а копченой селедки в уголку не грыз, как люди спать полегли.

      Ну, тут Домна Панферовна и приутихла.

      – И нечего спориться, – Горкин-то говорит, – кто может – тот и вместит, в Писаниях так сказано. А поговеем, Господь сподобит, – в «блинных» у Троицы заправимся, теперь недолго.

      И все мы повеселели, и Федя даже. Мы с Анютой рвем для Кривой цветочки, и она тоже рада, помаргивает – жует. А то бросит жевать и дремлет, висят на губе цветочки. А то присядем – и слушаем, как тихо, пчелки только жужжат-жужжат. Шишечка упадет, кукушка покукует – послушаем. И вот будто далеко… – звон?..

      – Благовестят, никак… слыхал?.. – прислушивается Горкин и крестится. – А ведь это у Троицы, к «Достойно» звонят… Горкой-то приглушает?.. У Троицы. Самый ее звон, хороший такой, важный…

      Нет, только кукушку слышно, голосок ей дождем обмыло – такая гулкая. А будто и звон?.. За горкой сейчас откроется.

      Федя уже на горке, крестится… – Троицу увидал? Я взбегаю и вижу… – Троица?.. Блеск, голубое небо – и в этом блеске, в голубизне, высокая розовая колокольня с сияющей золотой верхушкой! Верхушка дрожит от блеска, словно там льется золото. Дальше – боры темнеют. Ровный, сонный как будто звон.

      Я слышу за собой тяжелое дыханье, вздохи. Горкин без картуза торопливо взбирается, весь мокрый, падает на колени, шепчет:

      – Троица… матушка… дошли… сподобил Господь…

      Потирает у сердца, крестится, с дрожью вжимая пальцы. Я спрашиваю его, где Троица? Его голова трясется, блестит от поту; надавка от картуза на лбу кажется темной ниткой.

      – Крестись, голубок… – говорит он устало, слабо, – вон Троица-то наша…

      Я крещусь на розовую колокольню, на блистающую верхушку с крестиком, маленьким, как на мне, на вспыхивающие пониже искры. Я вижу синие куполки, розовые стены, зеленые колпачки башенок, домики, сады… Дальше – боры темнеют.

      Все вздыхают и ахают – Господи, красота какая! Все поминают Троицу. А я не вижу, где Троица. Эта колокольня – Троица? Блистающая ее верхушка?

      Я спрашиваю – да где же Троица?! Горкин не слышит, крестится. Антипушка говорит:

      – Да вон она, вся тут и есть Троица!

      Я тяну Горкина за рукав. Он утирает слезы, прихватывает меня, радуется,