Шаги эхом. V. Nirushmash

Дождь множил ржавые пятна по его бокам, мечущиеся дворники на стеклах не могли вернуть миру привычных очертаний.

      Настал момент, когда у трамвая не осталось больше сил. Он раскрыл двери напирающим дождевым червям, которые ворвались в кабину и потребовали держать путь к огромной куче кленовых листьев, возвышавшейся над погруженным во тьму городом.

      Но у трамвая не было сил. Он дрожал словно старая кляча, дергаясь в оглоблях.

      Дождевые черви вздыбили землю, выталкивая из ее глубин старые закаменевшие деревянные шпалы.

      Света не было нигде, кроме тех улиц, где шел тот, кто вкручивает лампочки и чинит фонари.

      Колеса, порабощенные деревянными колодками шпал, постоянно падали и поднимались. В домах без электричества люди, задремавшие под шум дождя, вздрогнули от скрежета стальных деталей этой груды, что была совсем недавно моим трамваем.

      Я пришел в себя от этого скрежета. Я по-прежнему стоял возле огромной кучи кленовых листьев вполнеба. И где-то шел дождь, мокрый с ног до головы… Ее больше не было. Лишь издалека, в шепоте осеннего дождя, множась и наслаиваясь сами на себя, доносились ее слова:

      – Что такое любовь, мальчик?

      Мне казалось, что трамвай уносит меня куда-то далеко, он был полон обычными людьми. Мне хотелось, чтобы это были дождевые черви, но все так же глухо стучало сердце где-то в животе, а слезы застряли комом в горле.

      ‹ 5 ›

      Когда глаза были открыты, сквозь них проносились вздрагивающие от озноба дома. Дождь кончился, и лужи, уставшие и уснувшие, быстро застывали без следов от падающих капель.

      Дожди притаились, и посеревшие от влаги лица постепенно принимали здоровый вид, и в дома возвращалось электричество.

      Я вглядывался в свое безразличное лицо. Но слишком много в нем оставалось дождя. Он проступал бегущими каплями по моим щекам.

      Именно тогда город заразился гриппом.

      Город лихорадило, я сопливил.

      Трезвый и злой кондуктор, распихивая дождевых червей, матерясь и усиленно работая локтями, вытряхивал из них плату за проезд. Меня он не трогал, прятал взгляд, и старался не привлекать к себе моего внимания.

      Сопли выглядывали храбро из носа, я прятал их бурлящим вздохом.

      Но люди, косясь, замечали. Некоторые из них, набравшись наглости, лезли ко мне. Хотя я не видел их глаз, они не хотели оставлять меня в покое. Они говорили мокрыми словами, но в этих словах не было ничего от осеннего дождя, и я не слушал.

      – Парень, ты весь горишь!

      – Ладно, – соглашался я, не собираясь спорить.

      – Тебе бы в постель и молока с медом.

      – Водки ему! – восклицали уже другие, гневно зажимая рты первым. – Водки и перца!

      Первые бились, вырывались из цепких объятий и вопили яростно на весь вагон:

      – Да, как вы смеете?!

      Они забывали про мои сопли, и я больше не обращал на них внимания; плавя палящим дыханием стекла, время от времени прятал бурлящим вдохом сопли, совсем не сожалея