Шутка костлявой девы. Наталья Чердак

сирены и кулачищами, больше похожими на кувалду, чем на человеческие руки. А ты сопливый мальчишка с торчащими лопатками, как у неощипанного цыпленка, и безграничной верой в этого исполина. Отец говорил что угодно, я отвечал «Есть!». Пусть не вслух.

      Верил без разговоров и вопросов. Ровно до тех пор, пока не прогулял уроки и не вернулся из школы чуть раньше. Мать продавала постельное белье на рынке, вечерами мыла полы в школе, а папаша как раз подыскивал новое место – попал под сокращение. Наверное, его поиски длились слишком долго. Наверное, он отчаялся. Наверное… Лучше признать себя неудачником, засыпать под ворчание жены, чем потерять уважение сына. В моём детском сознании не умещалась та сцена: генерал, из тех, что изредка у нас бывали, пристроившись к отцу сзади, отчаянно долбил того в задницу. Он пыхтел и охал так, будто шли последние секунды его жизни, а дальше только инфаркт и гранит с оградкой. Я ничего не сделал. Ничего не сказал. Я шмыгнул в прихожую быстрее, чем они успели меня заметить. А отца вскоре восстановили на службе.

      Мои шестнадцать – последние мгновения детства. И когда я в очередной раз услышал слова про нормального мужика и трагедию, то, не в силах жить среди лжи, через месяц уехал из отчего дома. Так что учиться самостоятельности я начал рано. Денег ни у матери, ни у отца-педика с тех пор не брал. Пришлось зарабатывать.

      Кроме того, преуспел и с девушками – молено сказать, пользовался популярностью. Совратил красиво одну, и брошенная, но полная впечатлений о головокружительном романе, она бежит к подружке, не зная хвастаться ей или плакать, и рассказывает все вплоть до цвета моих трусов и привычки чесать нос после секса. Подружка героически прослушает монолог длиной в вечер, еще и по плечу похлопает, а потом прямиком в постель к разрекламированному неутешной охотницей самцу. Вот пара советов. Даже после быстрого секса в парке любезно подвези её до парадной и шепни пару слов. Оставайся галантной скотиной, они это любят. Я почти никогда не сомневался в себе, разве что с чересчур красивыми и недоступными на первый взгляд стервами. Но сдавались и они.

      И если сегодня произошло нечто вопиющее, то моя самооценка пошатнется.

      «Может, пёс лучше женщины, а, Макс? В извращенцы записался?»

      Но я не говорю этого вслух. У меня инстинкт самосохранения.

      Сидя под душем, я силюсь ответить на ребром поставленный вопрос: было или нет? Я ничего не помню. Я бы сидел так вечность, если бы не протяжный крик: «Же-е-ня-я!»

      Моё имя.

      Не хочу откликаться.

      Не горю желанием идти в спальню: «Спи, Макс, усни. Не нужно нам разговаривать». Но вопрос требует ответа. И я иду на свою Голгофу.

      Причина моих терзаний сидит на розовой простыне в голубую ромашку, той самой, выбранной Кирой 3 литра спиртного назад. Воспоминание о ней, ускользнувшей от меня, пославшей мои признания в тартарары, заставляет мой лоб наморщиться ещё сильнее.

      – Дружище, – тянет Макс, расплываясь