«Свободная стихия». Статьи о творчестве Пушкина. А. М. Гуревич

но и в складе выражения и особенно во взгляде на жизнь и ее наслаждения», – отмечал в свое время еще Белинский [4. С. 281]. Действительно, в первую очередь под его воздействием в ранней пушкинской лирике возникает и вскоре становится центральным условный образ беспечного ленивца, эпикурейцамудреца, чуждого стремлению к богатству, почестям, славе, культивирующего изящное наслаждение, упоение земными радостями. Нельзя, однако, не обратить внимания и на существенное различие в самом «взгляде на жизнь и на ее наслаждения», которые высказывают учитель и ученик.

      Внешне жизнерадостная и праздничная, поэзия Батюшкова внутренне трагична, проникнута ощущением скоротечности жизни, неизбежности душевного охлаждения и смерти. Веселость Батюшкова – не просто праздник молодости, но и средство забыть об ужасе жизни и холоде бытия. В этом главнейшем пункте Пушкин решительно расходится со своим наставником. Его поэзия начисто лишена той трагической подпочвы, которая так ощутима в батюшковской лирике. Лейтмотив юношеского творчества Пушкина – не поиски утешения в горестях жизни, а безоглядное, радостное упоение свободой и наслаждением.

      Как различна, например, общая тональность столь, казалось бы, сходных стихотворений, как «Мои пенаты» (1811–1812) и «Городок» (1815)! Батюшков остро чувствует непрочность, хрупкость идиллического существования в «сабинском домике», недолговечность неги наслаждения. Даже в кульминационный момент дружеского пира он не устает напоминать друзьям о скоротечности жизни:

      Пока бежит за нами

      Бог времени седой

      И губит луг с цветами

      Безжалостной косой,

      Мой друг! скорей за счастьем

      В путь жизни полетим;

      Упьемся сладострастьем

      И смерть опередим;

      Сорвем цветы украдкой

      Под лезвием косы

      И ленью жизни краткой

      Продлим, продлим часы!

      Этого постоянного «memento mori» мы не найдем у Пушкина, который напрочь отстраняет от себя все беды и горести, все темные стороны жизни. Радости поэта кажутся незыблимыми, ничем не омраченными:

      Блажен, кто веселится

      В покое, без забот,

      С кем втайне Феб дружится

      И маленький Эрот;

      Блажен, кто на просторе

      В укромном уголке

      Не думает о горе,

      Гуляет в колпаке…

      Жажда наслаждения рождается у Пушкина не из желания забыть об ужасе бытия, а от избытка чувств – как естественное проявление молодости. Мысль о недолговечности радости и счастья вовсе не смущает юного поэта, который, не заботясь о будущем, воспевает наслаждения, неизменно сопутствующие «младым счастливцам»:

      И снова каждый день

      Стихами, прозой станем

      Мы гнать печали тень.

      Подруги молодые

      Нас будут посещать;

      Нам жизни дни златые

      Не страшно расточать.

(Послание к Галичу, 1815)

      Это