Ловец удовольствий и мастер оплошностей. Вячеслав Борисович Репин

потекли унылые, бессодержательные. Мир, не оформленный в слово, казался мне расплывчатым, ненастоящим.

      Писать о себе нельзя. Писать вообще нельзя от своего я, вопреки распространенному убеждению, особенно актуальному сегодня в России, что первое лицо – единственная форма, соотносимая с настоящей литературой, потому что это якобы максимально приближает к художественной правде, к истине в первой инстанции. А если разобраться, в грамматическом понимании этих понятий, первое лицо ничуть не лучше и не хуже второго, третьего. Меняется лишь художественный рисунок, обязанности, статья закона, по которой предстоит нести ответственность. Всё остальное не имеет никакого значения.

      Мой первый настольный «Макинтош» помог мне годы назад избавиться от страха перед белой страницей. Наверное, это объяснялось просто: в компьютере «белыми», чистыми являются все страницы, ведь текст на экране можно исправлять до бесконечности. Возможно, что сам этот страх перед пустотой, перед «белизной» является производным от другого страха – от неосознанного страха перед будущим, которое невозможно подчинить себе, контролировать.

      Писать я бросил около пяти лет назад. Но понял это недавно. Разновидность «письма», к которому приговаривает себя человек, уверовавший в точность слова, оборачивается адом самоотрицания, борьбой с самим собой, нескончаемой письменной работой – без конца и края. Поиск абсолютного слова, погоня за совершенством в слове, – это граничит с чем-то иррациональным и продолжается до тех пор, пока сама жизнь не навязывает каких-то ограничений в виде самых простых лишений, таких как нужда, голод, холод, болезни, землетрясения, цунами.

      Я исправлял и переписывал свой текст даже в изданных книгах. Я не мог перечитывать написанное со спокойной душой. Все эти «сочинения» казались мне неплохо задуманными, но как-то размыто и непонятно, неопрятно написанными. Я даже терял уважение к своим издателям, которые не потрудились, как мне казалось, проделать над рукописью необходимую работу и выпустили плохую книгу непонятно зачем.

      И я вновь всё бросал, вновь садился за письменный стол и брался за что-нибудь новое. Мне хотелось писать книги камерные и нескончаемые, которые, если уж попадают в руки, должны читаться и днем и ночью. Но в моей жизни не хватало нужного материала. Откуда ему взяться? Меня вновь и вновь подхлестывала иллюзия, что лучше всё же это, лучше борьба с собой и даже самый бессмысленный танталов труд, чем борьба с пустотой, чем жизнь по течению, как это и происходит с большинством людей, когда жизнь как бы сама себя воссоздает с чистого листа и сама себя переписывает. В процессе еще и появлялась надежда, что таким способом удастся собрать воедино и восстановить в себе всё то, что я оставил на потом, разбросал вокруг себя, растранжирил. Так прошли годы.

      Постепенно, стоило кому-нибудь поинтересовался моим родом занятий, я даже уже не мог называть себя писателем. Другого же рода занятий у меня не было. Получалось – тупик. Какое-то внутреннее чутье мне подсказывало, что называть себя писателем