Смутные годы. Валерий Туринов

воевода не по нраву, то мне он указ!

      – Григорий Леонтьевич дело говорит, – поддержал его Долгоруков.

      Все осадчики хорошо понимали, что надо выступать немедленно, пока в стане гетмана не узнали, что к обители подошла помощь.

      – Григорий Леонтьевич, иноки тоже пойдут на вылазку, – предложил архимандрит Валуеву, чтобы хоть этим внести от обители свою лепту в предстоящее дело и сгладить впечатление от явного нежелания Голохвастова рисковать своими поселянами.

      – У тебя, отче, их уже и нет! – язвительно поддел Голохвастов его.

      Иоасаф не ответил на этот выпад воеводы. Лишь посиневший от холода нос заострился у него, и скорбь глубокая искусно скрылась под маской смирения, скорбь от разлада в монастыре…

      Долгоруков приказал оставить только наблюдателей на колокольне и у осадного, а всех остальных выводить за стены и распустил начальных людей. Сотники разошлись по своим отрядам. За ними ушёл Голохвастов, затем и Долгоруков. В трапезной с Валуевым задержались только его сотник Яков Тухачевский, Иоасаф и Жеребцов.

      – Почто здесь лютый холод? – толкнул Валуев в бок Жеребцова, потирая друг о друга ладошки и чувствуя, что замерзает. – Ты на Мангазее воеводил, тебе это за обычай! – ухмыльнулся он над хмурой физиономией окольничего, недовольного его отказом пристать к нему.

      – А где эта Мангазея-то? – спросил Яков.

      – Не забегай вперёд – узнаешь! – посоветовал ему окольничий.

      Тухачевский вопросительно глянул на него, в его глазах блеснул живой огонёк интереса. Он, молодой, по виду – не прожил ещё, пожалуй, и четверти века, служил городовым боярским сыном. Валуев, приметив как-то в разговоре, что он хорошо разбирается в войсковых делах, к тому же обучен грамоте, взял его в сотники к себе из смоленского ополчения: выклянчил из полка у того же Якова Барятинского. Одет он был скромно, как видно, жизнь достатком не баловала его. За ним, за Яковом Тухачевским, числилось поместьице под Смоленском, деревенька в четыре крестьянских двора.

      «Юнец!» – мелькнуло у Жеребцова.

      – У тебя Сибирь написана на роже! – ответил он. – Строптивый!.. Только туда не пожелаю никому попасть…

      На массивном угловатом лице окольничего выступили красные пятна, но руки, крупные и узловатые, оставались спокойными, в них таилось много силы и добра… Он, тугодум и отчего-то честный, вернулся недавно с воеводства из Мангазеи, пушного края, откуда рекой текли меха в казну царя.

      Иоасаф встал с лавки. Звонко щёлкнули его коленки. И он невольно присел, лицо исказила боль и отразилась в его страдающих глазах. Его мучил, грыз кости ревматизм.

      – Пошли как-то на вылазку, по дрова, так казаки атамана Чики всех побили! – с возмущением пробасил Жеребцов.

      – Вот…! – выругался Валуев. – На кол сажать надо гадов!

      – Вешаем, если попадают, – лаконично промолвил Жеребцов.

      – Не все предали землю и веру, – тихо заметил архимандрит.

      – Да, да! –