Витальный исход. Виталий Балан

крыльев Серафима!

      Над пеплом ран Ерусалима,

      Над оправданиями Рима,

      Над ТрЕблинкой неизлечимой,

      Над контурами Хиросимы —

      Летит!..

      Звездой Бездомности хранима,

      Не Хама ради – ради Сима…

      Летит, негдешняя, в полымя:

      Чтобы восстать …неопалимой

      В садах благого Анонима!..

      РЕЧИТАТИВ («Рождение Мима»).

      Где наго, там и босо.

      Где босо, там и – «Ой!»…

      Нога наткнулась в дорожной пыли на кусок плоти.

      Малый кусок.

      Пилигрим,

      сотворив молитву, поднял находку:

      на крепкой ладони лежал язык человеческий!..

      Не отрезан, но – вырван.

      И сроков не отгадать: когда,

      в какую длительность бытия отторгнут был?..

      Весь в гроздьях сухой грязи, с налипшей

      со всех сторон всяческой дрянью —

      соломинками

      листьями,

      шерстинками,

      камешками,

      пушинками,

      осколком зуба

      и даже длинным женским волосом —

      шматок плоти выглядел давним и лежалым!..

      Но, вот ведь что!.. Не проквасился он и не засмердел!…

      А, коль не протух, то почему никакая тварь не соблазнилась прикушать мясцо? – ни зверь, ни птица, ни какая-нибудь жужелица?..

      Вопросные укусы зудели в мозгу не долго: язык возьми да и шевельнись!..

      Рука францисканца («язык предержащая»! ) отозвалась на шевеление лёгким продрогом – странствующего монаха испугать не просто.

      Нетленная плоть – плеть знаменья.

      Но меж знаменьем и знанием – река.

      – Кому языки рвут? – спросил себя скиталец.

      И тут же ответил:

      – Языки рвут еретикам и пророкам…

      – На какой мы дороге, брат?

      – Аппиева. На Аппиевой. Она к Риму ведёт, – ответил попутчик.

      – Дороги не ведут в Рим, они – бегут от него.

      Всякая дорога – как беглая рабыня: – Эё, Дорога, куда ты бежишь? —

      Не ведаю, куда, но знаю, откуда… Из Рима я, из Рима…

      – Ах-ты! – странная находка в руке монаха вдругорядь шевельнулась!..

      И показалось пилигриму, что тяжесть всего мира

      как-то истончилась,

      дымком воскурилась,

      и развесила самоё себя в небе,

      словно стираное бельё,

      прозрачными, белёсыми хлопьями —

      ожидая ветерка благодатной молитвы.

      Свинцовость теней исчезла.

      Или – затаилась на время.

      Но, куда она ушла?

      И возвернётся ли, чтобы окружничать подле души?..

      Брат взглянул на брата…

      С пустой рукой (ибо находка исчезла!), осиянный новизной чувств, оглоушенный праздником небывальщины, пилигрим жевал воздух непослушными юркими губами: будто обсуждал с Карусельщиком Бытия условия всеохватного счастья.

      И всё бы хорошо, да не всё издали…

      Пригляделся к францисканцу получше, придвинулся поближе и ахнул попутчик:

      Изо рта в бороду – кровь!.. тёком течёт, струёй бежит…

      С чего бы ей течь?..

      И ещё: