Мистер Рипли под землей. Патриция Хайсмит

представить вам мистера Гардинера из «Телеграфа», – сказал Джефф. – Дерватт. А это мистер…

      – Перкинс, – произнес молодой. – «Санди таймс».

      Не успели они обменяться рукопожатием, как в дверь постучали. Том прошел, сутулясь, к столу, почти как ревматик. Единственная лампа находилась у дверей в галерею, футах в десяти от него. Но Том заметил, что у Перкинса была с собой вспышка.

      Джефф впустил еще четырех мужчин и женщину. Пуще всего в данной ситуации Том боялся женских глаз. Ее представили как мисс Элинор Такую-то из «Манчестер как-то там».

      И сразу со всех сторон посыпались вопросы. Хотя Джефф и предложил задавать их по очереди, никто не обратил на его просьбу внимания, каждому хотелось выяснить все, что его интересовало.

      – Вы собираетесь прожить в Мексике всю жизнь, мистер Дерватт?

      – Мистер Дерватт, для нас это настоящий сюрприз. Что побудило вас приехать в Лондон?

      – Без «мистера», пожалуйста, – произнес Том сварливо. – Просто Дерватт.

      – Вы удовлетворены своими последними работами? Считаете ли вы, что они лучше прежних?

      – Дерватт, вы живете в Мексике один? – спросила Элинор Такая-то.

      – Да, один.

      – Вы не скажете, как называется ваша деревня?

      Вошло еще трое мужчин, Том услышал, как Джефф велел кому-то подождать за дверьми.

      – Что я вам точно не скажу, так это название своей деревни, – медленно произнес Том. – Это было бы неблагодарностью по отношению к ее жителям.

      – Дерватт, а что… Ой!

      – Дерватт, некоторые из критиков говорят…

      Кто-то барабанил кулаками в дверь.

      Джефф постучал кулаком с этой стороны и крикнул:

      – Пожалуйста, успокойтесь! Позже!

      – Некоторые из критиков…

      Дверь стала трещать, и Джефф подпер ее плечом. Увидев, что дверь не поддается, Том обратил невозмутимый взор на спрашивающего.

      – Критики говорят, что ваши картины напоминают тот период Пикассо, когда он увлекся кубизмом и стал расчленять лица и формы.

      – У меня нет периодов, – сказал Том. – У Пикассо – есть. И поэтому на него невозможно навесить ярлык, если бы кому-нибудь вдруг захотелось. Нельзя сказать «Я люблю Пикассо», потому что он многолик. Пикассо играет. Пускай. Но, играя, он разрушает то, что могло бы сделать его… истинной и цельной личностью. Вы можете сказать, кто такой Пикассо – как личность?

      Репортеры усердно строчили.

      – Какая картина из тех, что здесь выставлены, ваша любимая? Вы можете назвать какую-нибудь?

      – У меня нет… Нет, я не могу выбрать какую-то одну картину и сказать, что она любимая. Спасибо. – (Интересно, Дерватт курил? А, какая разница?) Том достал «Крейвен-Эй» Джеффа и прикурил от лежавшей на столе зажигалки, прежде чем два репортера успели подскочить со своими. Он чуть подался назад, боясь, как бы их пламя не подпалило ему бороду. – Возможно, кое-какие из моих старых работ можно назвать любимыми. «Красные стулья», например, или «Падающая