Вторжение в Московию. Валерий Туринов

на Соловки.

      – Хитёр! Тому крест целует, кто на Москве сидит, – пьяно, недовольно процедил Корела; он был весь жилистый, как витой сосновый корень, оправдывая всем своим видом прозвище.

      В его голосе Заруцкий уловил нотки осуждения верховного атамана, льстивого, пронырливого… И откуда такие на Дону-то?

      – Хо-о! Что за последки! А чтоб вас!.. – выругался Корела.

      Он хотел было закусить, взял окорок, но в руках у него оказались лишь остатки, голая кость.

      Казаки виновато посмотрели на него… Рядом за столом о чём-то забурчал Бурба, громко, заливисто, щенком-первогодком, засмеялся Кузя…

      Заруцкий покосился на них, обнял за плечи Корелу:

      – Да шут с ними! Пойдём-ка, Андрюха, на Дон, а?

      – Не-ет!.. Туда не-ет! Нет мне дороги назад! – отбросив в сторону кость, замотал головой Корела. – Вот и он уходит, – толкнул он в бок Лунёва. – На Соловки!.. Меня зовёт. Пора-де и грехи замаливать, ответ держать за погубленные души. Да уж много молиться-то надо! Ох, много!.. Корела подохнет тут, в кабаке, как собака! Нет, нет!.. И не надо мне прощения! – пьяно выкрикнул он и грохнул по столу кулаком так, что подскочили тяжёлые деревянные кружки и заозирались на казаков за соседними столами ярыжные, предостерегающе хмуря низкие лбы.

      – Покайся, Андрей, покайся, – стал увещевать его Лунёв. – Тут же деньги-то пропьёшь. Положи в монастырь – за донцов. Пусть хоть кто-нибудь помянет их добрым словом… При жизни-то только били, поносили!

      – И то дело говоришь! – полез целоваться Корела к нему, затем бросил его и повернулся к Заруцкому. – А ты, Заруда, иди отсюда!.. Лютый город! На волю иди! Поклонись Дону от Корелы. Атаману-де, скажи, люб он! Но не дойти ему до него, до батюшки!

      Он по-детски шмыгнул носом и прислонился к нему: «Всё пошло кругом… Ох, пошло!»

      – Мы с тобой, атаман! – вдруг пронзительно вскрикнул Кузя, разрыдался, упал на грудь Бурбы и запричитал:

      – До Ерусалима, до Гроба Господня дойдём!..

      До глубокой ночи гуляли казаки, пока наконец-то кабатчик не выгнал их.

      – Давай держись! Вставай, вставай! – поднял Заруцкий из-за стола изрядно захмелевшего Корелу. – Сейчас на постоялый, а поутру до дома!.. До станицы!

      Казаки гурьбой вывалились из кабака на тёмную улочку. Кузя затянул песню, её подхватили. И над деревянными рубленками по узкой сонной улочке понеслась лихая казацкая песня, широкая, как степь осенней порой, хватая тоской за душу от горечи на злую судьбу вечного скитальца, бродяги-казака.

* * *

      С Москвы на Дон Заруцкий вернулся поздней осенью и зазимовал в станице. После московского похода тесно и скучно показалось ему в родном курене, поэтому, как только подули тёплые ветры, он ушёл на Волгу. Но и на реке было так же скучно, как и в станице. Грабить трусливых купчишек теперь стало неинтересно. И атаман начал явно киснуть. Но как-то раз на одном из отловленных стругов людишки поведали казакам великую молву: на Москве-де убили царя Димитрия, и там-де сейчас