Вторжение в Московию. Валерий Туринов

отстоял всё же свою местническую честь – в обмен на Годуновых. При нём вторым воеводой был Алексей Долгоруков. Полки царевича двинулись к Москве. Сам же он, царевич, Отрепьев Юшка, наученный опытом неоднократного бегства – хорошо научили, – к своему войску не спешил. Он держался вдали от него, за день перехода. Вместе с ним шёл небольшой отряд польских гусар, остававшихся при нём в Путивле, и его два верных капеллана. И посмеивался он, самозваный царевич, над московскими боярами: те всё сделали за него, своими руками порушили государство и войско тоже…

      А вот и совет бояр царевича. И царевич издаёт указ о долгожданном роспуске полков на отдых. И по дороге на Москву его войско растаяло, растеклось ручейками по волостям, по просторам Русской земли.

      На Оке, под Серпуховом, служилые государева двора заслонили путь на Москву остаткам войска Голицына. И оно остановилось, раздираемое внутри шатостью, неспособное выиграть сражение даже у крохотного отряда дворян, преданных государю Фёдору и царице Марии.

      И снова царевича выручили казаки. На Иванов день Корела обошёл с донцами московский заслон и направился к столице по Коломенской дороге. Вместе с ним из лагеря ушли Гаврила Пушкин и Наум Плещеев с грамотой царевича к жителям столицы: донести до них, недоверчивых, что все понизовые и заокские города уже поддались царевичу Димитрию.

* * *

      Донцы подступили к стенам Москвы, смешавшись с красносельскими мужиками. Стражники у ворот Деревянного города поздно сообразили, что за мужички так дружно шагают на базар огромным числом подле возов… Казаки навалились на них, оттеснили от ворот, разоружили, строптивых тут же прикончили… У Сретенских ворот повторилось то же самое. В Белом городе донцы разделились. Корела велел Заруцкому охранять и провести до Лобного места Пушкина и Плещеева. Сам же он с казаками кинулся по тюрьмам, где томилось много людишек, подходящих для мятежа.

      У Никольских ворот Китай-города остановить донцов было уже невозможно. Они обросли огромной развесёлой толпой. И она шумно и дерзко катилась по улицам вместе с ними. Десяток бирючей громко, зазывно скликали московских людишек послушать великую правду царевича Димитрия. Толпа пронесла Пушкина и Плещеева по Никольской, затем через Верхние торговые ряды, Красную площадь и выбросила на Лобное место, на остатки былой народной вольницы. Туда, где Гаврила Григорьевич оказался впервые в своей жизни: на виду у всего московского мира… И когда снизу, от беспокойного моря голов, на него дохнуло жаром, гулом и бранью, он стушевался, по его лицу покатился струйками пот.

      Поддержал его Заруцкий. Он поставил донцов вокруг Лобного и кивнул ему головой, дескать, давай, валяй…

      И Гаврила Григорьевич стал давать, громко читать послание царевича, дрожащим, с хрипотцой от волнения голосом, неестественно жестикулируя:

      – От царя и великого князя Димитрия Ивановича всея Русии боярам нашим, князю Фёдору Ивановичу Мстиславскому, да князю Василию да князю Дмитрию Ивановичу Шуйским, и