Лазарет. Елена Крюкова

зубами.

      – Где болит?

      – Животе-е-е-ень…

      – Здесь?

      – Да-а-а-а-а! Ай!

      И опять я родной скальпель вспомнил.

      – Хозяйка! Нож острый с кухни тащи!

      – Охти мне! Каковской? Тесак свиной?!

      – Да хоть его! И водки, хоть на дне бутыли!

      – Как жа, как жа… без водки-то, ах…

      Принесла. Я обжёг лезвие на пламени свечи и полил потемнелую сталь водкой.

      – Ещё, мать, ваты неси.

      – Што-о-о-о?!

      – Ах ты Господи… Ну, корпию. Ветошь! Тряпки ненужные! Кровь чем буду промокать! Быстро!

      Баба притащила целый мешок разномастных тканевых обрезков.

      – Вот, дохтур… эх, толечко не ори ты так…

      Я быстро и крепко привязал тряпками руки и ноги мужика к лавке. Задрал ему рубаху. Спустил портки. Антисанитария! А делать нечего. Вперед, хирург! На войне как на войне!

      Я сделал широкий разрез. Сразу живот распахал. Аппендицит, типичный. Хорошо бы не гнойный. Ну, Господь, храни меня! И мужика. Без Тебя, Господи, никуда! Пусть иные смеются! А вот никуда!

      – Таз принеси…

      Баба носилась по избе как помело.

      Медный таз брякнул об пол около лавки и около распятого мужика. Живот вздувался. Кровь лилась на пол. Я ущупал червеобразный отросток, вслепую отыскал кончиками пальцев, в разливанной кровавой луже раскромсанной брюшины, его основание и рубанул обожжённым тесаком по налитому гноем червю. Так быстро швырнул его в таз, что сам испугался.

      Мужик заорал.

      – Мать! А йод у тебя в избе есть?!

      – Дохтур! Што таковое ё-о-о-от?! Не знаю-у-у-у-у!

      – Не вой как волк…

      Значит, водкой обойдусь.

      – Половник неси!

      Кровь половником из брюха вычерпывал. Таз наполнялся. В ночи, при свете тусклой свечи, кровь чернела, как варенье из черноплодной рябины. Моя жена, в другой жизни, варила такое.

      Мужик орал.

      Ветошью кровь обтирал. Ветошью тампонировал распаханную, как дышащее поле, брюшную полость. Грязной ветошью! Мыши в ней ночевали! Что я делаю! Сепсиса мужику не избежать! Но вертел и вертел из тряпок тампоны, и совал, совал их в разрезанный живот.

      Господи… шить…

      – Баба!

      – Божечки, божечки…

      – Иглу мне, наибольшую, какую найдёшь! И нитку толстую, суровую! Можно – шерсть! Пряжу!

      Баба незряче отматывала от клубка нить, перекусывала зубами, в зубах принесла мне иглу, я вытащил у неё иглу из зубов, губы её тряслись. Игла вспыхивала под свечой. Детонька, глаза мои в те поры зрели Божий Мiръ, я вдел в иглу пряжу, соединил края разреза и стал шить. Шил, шил, всё туже и туже затягивая стежки. Мужик орал. Вдруг перестал орать.

      Я отступил от лавки на шаг. Вытер лоб кровавой рукой. Кровь, видать, размазалась у меня по лицу, и баба отпрыгнула от меня, как от ведьмака.

      Согнулась, как переломилась, в земном поклоне. Стала падать, валиться на меня.

      – Ну