Очерки из будущего. Эдвард Беллами

ужас. Если я не говорю о смерти, то потому, что смерть была благословением в отличие от такой жизни. Ибо теперь, когда некому было сражаться с теми, кто вздымал мысль выше земли и мертвых вещей, эти столь острые мечи должны были обратиться друг против друга. Ни Израиль, чтобы сокрушить его, ни Египет, ни Иран, ни Греция, ни Рим. Молох и Ханаан обратились против самих себя, и сражались Ханаан и Молох. Не просите меня рассказывать эту историю! Там, где зверь встречается со зверем, нет истории, достойной вашего слуха или моего рассказа. Грубая ярость не дает ничего, что можно было бы описать. Они травили, морили голодом, сжигали, бичевали, истлевали и распинали; они изобрели такие формы ужаса, о которых наше воображение, слава Богу, не имеет представления, а наши языки не имеют названия. И все это время похоть и все формы язв и болезней, которые были спутниками похоти, бушевали, как бушует огонь, когда он нарушает границы. Дети появлялись на свет все реже и реже, а когда они рождались, то казались лишь едва живыми. И те, кто вырос до зрелого возраста и женственности, передали такую необузданную звериную жестокость тем, кто пришел после них!

      Прошло еще сто лет. Все меньше и меньше этих несчастных оставалось в мире. Я видел, как на полях вырастали джунгли и леса. Пожар уничтожил Карфаген, пожар уничтожил Он, пожар уничтожил Сидон, и не было ни сердца, ни искусства, чтобы восстановить их. Потом прошло еще сто лет, с еще худшими ужасами, и еще большими. Поток жизни мира стал течь по каплям, по большим каплям, с шумным бульканьем; капли были черными или кроваво-красными. Все меньше мужчин, все меньше женщин, и все они обезумели от звериной ярости. Каждый мужчина ополчился против своего брата, как будто это был мир каинов. Все это пришло к ним, потому что они не хотели сохранять Бога в своем познании.

      Нет, я не буду описывать это. Вы не просите меня об этом. А если бы вы попросили, я бы ответил: "Нет". Позвольте мне дойти до конца.

      Прошло два столетия. Осталась лишь горстка этих фурий. Потом пришло последнее поколение – и еще тридцать лет убийств и сражений оно продолжало жить. Наконец, как странно мне это показалось, все, кто остался, разбились на две неравные партии, у каждой из которых было свое знамя для битвы и униформа, как в армии, но только четверо на одной стороне и девять на другой встретились, как будто мир был недостаточно широк для них всех, и встретились в той самой Сирии, где я помог Иосифу, сыну Иакова, снова обнять шею своего отца.

      И действительно, до этого места было очень далеко. Он находился недалеко от обломков и руин города иевусеев, который был одним из опорных пунктов, уничтоженных одним из этих кланов. Этот город был сожжен, но я видел, что руины все еще дымились. Снаружи было открытое пространство. Интересно, действительно ли у него был странный, смертоносный вид, или ужас того дня заставил меня так думать? Я помню огромный камень, похожий на череп человека, который выглядывал из серой сухой земли. Вокруг этой скалы сражались эти несчастные, четыре к девяти, прячась за ней,