Распутье. Иван Басаргин

своим существом протестовал против несправедливости. Забыл о том, что таков закон стаи: первыми лучшие куски мяса съедают вожак и волчица, но в голодный период волк, бывало, отдавал свой кусок добычи волчатам. Всё забыл. Черный Дьявол тоже скалил зубы, напоминал светло-серому о прошлом.

      15

      Догорала осень. Солнце уже без натуги грело остывающую землю. Обленилось. В небе тоскующий крик лебедей, гусей, журавлей. Оголилась тайга и в своей оголенности осиротела. Только тёмные купы кедров, елей и пихт продолжали радовать глаз вечной молодостью, вечной зелёностью. Там тот же запах хвои, та же сушь и первозданная тишина. Еще можно полежать на взлобке, понежиться на солнце, забыть обо всем, чем переполнен мир, души людские, чем жива эта колготная земля.

      Где-то война, а здесь покой, добрый покой, если всё забыть. Но разве можно забыть то, что на западе умирают люди, то, что мир сместился со своей оси?

      Пытался представить себе войну и Алексей Сонин. Не мог. Видел в ней что-то, похожее на кулачный бой, но где не только ивайловские мужики пошли на каменских, а миллионы таких Каменок и Ивайловок стоят – стенка против стенки. И нет там чести и праведности, как в кулачном бою, то смертельный бой, бой кровавый.

      Не угомонился Алексей Сонин после двухнедельной отсидки в бане. Еще злее стал. Себя он не считал и не считает праведником: он мог обмануть купца, приласкать гулеву́ю бабу, но, чтобы украсть чужое, положить в рукавицу свинчатку в кулачном бою – такого не водилось. Рычит от бессилия, что не может остановить войну, заставить замолчать орудия, остудить винтовки, осушить кровавые реки.

      Вот уже третий месяц тянется война, третий месяц подтягивает Алексей Сонин тяжёлые гири часов, что безлико отсчитывают время. Не любит эти старые часы Сонин. Они тарахтят, как его разбитая телега. Всё в этом доме стало старым: телега, часы, кровать, сам стар. Но не затух бунтарский дух. Правда, душа как-то постарела, стал мудрее. Пишет сын Макар, что генералы – дураки, о том же пишет Пётр Лагутин. Только Устин полон бодрости и уверенности, что германец будет побит, надаем, мол, по шее вражи́нам. Как там любимец Коршун? Тоска… А часы стучат, стучат, спать не дают, отсчитывают время войны. Не спит Алексей, после полуночи ставит зарубку на стене. День прожит. Читает Святое Писание, Златоуста, Евангелие, жития святых, что-то ищет там: себя ли, пороки ли в святости. Похоже, готовится к большому бою со Степаном Бережновым. Ставит на чистом листе бумаги первые буквы, затем слова: «Человек – творец зла. Эта война не закончится войной держав, эта война станет продолжением войн народных. Быть люду битым, царям – изгнанным…»

      Боится Сонин народной войны, считает, что она пострашнее будет войны держав. Если там дерется германец с русским, то здесь будут убивать брат брата, сын – отца. Это совсем противно разуму.

      С фронта шли письма, но узнать в них правду было невозможно: помарки, вырезки, что и как – не понять.

      Пока же Сонин подтягивает часы, ворчит, что люд мельчать стал.

      И