Ночные журавли. Александр Пешков

сует. Ухватим по одной – и опять в гору!

      – И то пора мужиков кормить, – слышит его бабушка.

      Обедали под березой.

      Бабушка вынула сало и домашние лепешки с припудренными коричневыми пятнами. Дядя Гриша взял лепешку, прижал к груди, делая вид, что не может разломить:

      – На такой хлеб – особая сила нужна…

      Протянул мне лепешку и снял с ветки подсохший хлеб. Мол, сухари привычнее!

      Солнце жгло землю.

      Кузнечики стрекотали, как заведенные, прыгая на полегшей траве.

      Подвяленное сено пахло хлевом и вишневым компотом, вернее, горечью его косточек.

      После обеда метали стог, все чаще поглядывая на небо.

      Недавняя голубая твердь была теперь словно вспахана – перистые облака вытянулись ровными отвалами от края и до края горизонта.

      Наскучавшись работать, я играл с собакой: убегал и прятался в копну, маскируя себя с головой. Спрятавшись в очередной раз, я видел, как приблизился дядя Гриша, как нацелился, ничего не подозревая, и вонзил вилы в сено рядом со мной. Я высунул голову, смеясь и удивляясь, отчего побледнел и молчит мамин брат.

      Воткнув вилы в землю, он уселся рядом и как-то очень жадно, словно прощаясь, глядел на деревню, что раскинулась внизу, на мглистые заречные луга, что прогнулись уже под дождевой тучей.

      Потом сорвал травину, покачивая зернистым концом:

      – Петух или курочка?

      – Курочка!

      Зажав травину меж пальцев с желтыми полосками под ногтями, дядька вытянул до конца стебель. «Петух!» – показал ершистый пучок с высоко торчавшим хвостиком.

      Деревня меня хранила!

9

      На следующий день меня ждала новость: у кошки родились котята! Бабушка оставила одного – лобастого, полосатого, с дрожащим хвостом. Гнущимися лапками котенок мял живот матери, сосал молоко, вытягивая мордочку, а наевшись, спал плашмя, иногда переворачиваясь и упираясь задними лапами с крохотными черными подушечками.

      Вскоре котенок открыл глаза, но по-прежнему морщил носик и по запаху отыскивал убегавшую мамашу. Кошка пряталась от него на печке, вылизывая тощую спинку.

      Однажды я подсунул ей голову, и шершавый язык перешел с шерсти на мою голову. Было щекотно, и я чувствовал, как сжимались волоса влажными кольцами. Я слушал утробное мурчание и удивлялся старательности кошачьего языка. А когда попытался встать, кошка выпустила когти!

      В деревне шутили:

      – Сереге Ойнину кошка кудри нализала!

      После покоса дядя Гриша уехал в город, а мы с дедом ходили за вениками в лес.

      И опять, идя по улице, я едва сдерживал рвущегося Шайтана. Он крутился юлой, спутывая веревку, приседая на задние лапы, ошалело сверкая розовыми белками глаз.

      Дойдя до лесной опушки, я отвязывал веревку.

      Шайтан скрывался в кустах, и только слышно было, как трещали низкие сухие ветки. Потом пес встречал нас на развилке, дедушка показывал ему рукой дорогу, и Шайтан радостно лаял: мол, там уже был! У него были мокрые лапы и брюхо, с налипшим на шерсть песком.

      Дорога