Доживем до понедельника. Ключ без права передачи. Наталья Долинина

не разговор, Илья Семеныч! Ты словно первый день в школе… Для отпуска в середине года требуется причина настолько серьезная, что не дай тебе бог…

      Директор снял шляпу и говорил сурово и озабоченно.

      – А если у меня как раз настолько? Кто это может установить?

      – Медицина, конечно.

      Мельников повернулся к окну. Ему видны белая стена и скат крыши другого этажа; там прыгала ворона с коркой в клюве, выискивала место для трапезы… Вот зазевалась на миг, и эту корку у нее утащили из-под носа раскричавшиеся на радостях воробьи.

      – Мамаша как поживает?

      – Спасибо. Кошечку ищет.

      – Что?

      – Кошку, говорю, хочет завести. Где их достают, на Птичьем рынке?

      Директор пожал плечами и всмотрелся в заострившийся профиль Мельникова.

      – Да-а… Вид у тебя, прямо скажем, для рекламы о вреде табака… – И, поглядывая на него испытующе, добавил тихо: – А знаешь, я Таню встретил… Спрашивала о тебе. Она замужем и, судя по некоторым признакам, – удачно…

      Мельников молчал.

      – Слышишь, что говорю-то?

      – Нет. Ты ведь меня не слышишь.

      Николай Борисович помолчал и отвернулся от него. Они теперь – спинами друг к другу.

      – А ты подумал, кем я тебя заменю? – рассердился Николай Борисович.

      – Замени собой. Один факультет кончали.

      Директор посмотрел на него саркастически:

      – У меня же «эластичные взгляды», я легко перестраиваюсь, для меня «свежая газета – последнее слово науки»… Твои слова?

      – Мои. – Мельников выдержал его взгляд.

      – Видишь! А ты меня допускаешь преподавать, калечить юные души… Я, брат, не знал, куда прятаться от твоего благородного гнева, житья не было, – горько сказал Николай Борисович и продолжал серьезно, искренне: – Но я тебя всегда уважал и уважаю… Только любить тебя – трудно… Извини за прямоту. Да и сам ты мало ведь кого любил, а? Ты честность свою любил, холил ее, пылинки с нее сдувал… – как-то грустно закончил он.

      – Ладно, не люби меня, но дай отпуск, – гнул свое Мельников.

      – Не дам, – жестко отрезал директор. – На тахте – оно спокойней, конечно… И честность – под подушку, чтоб не запылилась!

      – Про тахту – глупо: у меня бессонница. А что касается честности – да, она гигиены требует, ничего странного. Как зубы, скажем. Иначе – разрушается помаленьку и болит, ноет… Не ощущал?

      – Что? Зубы-то? – запутался Николай Борисович. – Да нет, уже нет… Могу дать хорошего протезиста – надо?

      – Ты подменил тему, Коля, – засмеялся Мельников. – Сплутовал!

      – Слушай, отстань! Седой мужик, пора понимать: твоими принципами не пообедаешь, не поправишь здоровья, не согреешься…

      – Конечно. Это тебе не шашлык, не витамин бэ двенадцать, не грелка…

      Мельников прошелся по кабинету, взял с полки какое-то пособие, полистал.

      – Ты никогда не размышлял о великой роли бумаги?

      – Бумаги?

      – Да! Надо отдать ей должное: все выдерживает! Можно написать на ней: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», а можно –