Эхо Миштар. Север и юг. Софья Ролдугина

ная столица, неласковая к чужеземцам, жестокая к простакам, как гордая аристократка из древнего рода ишмы. И лишь у самых окраин она скорей похожа на мечтательницу, скромную и тихую, особенно весной, когда в каждом дворе гибкие ветви чийны покрываются нежно-лиловыми цветами, и плывёт в тёплом воздухе томный, приторный аромат… В это время своенравная и спесивая Шимра встречает с радостью любых гостей.

      Даже таких, как я, Дёран, бродячий певец и сказитель.

      И пусть глаза у меня уже прозрачные, как у слепца, но видят всё пока ещё ясно. Дом Алаойша я нахожу почти сразу – почти, потому что он отчего-то стал ярко-синим, а год назад был жёлтым, как листья молодой клиппы. Видно, Фог опять за эксперименты взялась… Была б у меня такая ученица, я б давно семиструнку об голову ей разбил! Или, что вероятней, себе – своя-то голова ближе.

      Но то я. Алаойш – терпеливый змей.

      Третья ступенька на крыльце всё так же поскрипывает. Люди привычные, вроде меня, приноровились её переступать, чтоб не тревожить зазря Ору, старую хозяйскую псину, уже глуховатую и совсем слабую, но по-прежнему считающую долгом своим встречать гостей хриплым лаем. Сорок четыре года – давно вышел отмеренный ей срок, и скоро даже искусство Алаойша не сможет продлевать собачью жизнь.

      Киморты не всесильны… и не вечны, кто б что ни говорил.

      Дверь, по обыкновению, не заперта. Но только я её толкаю, как меня едва не оглушает грозный окрик:

      – Фогарта! Да чтоб тебя!.. Фог, немедленно спускайся!

      Отступаю, поправляя за спиной чехол с семистрункой – и улыбаюсь. Что ж, даже терпеливых змеев довести можно.

      – Учитель, честное-честное слово, я больше не буду ходить одна в твою лабораторию!

      – Фогарта, спускайся!

      – Ну кто же знал, что тот хронометр нельзя трогать!

      Из подвала валит дым.

      Тихонько посмеиваясь, перекидываю семиструнку вперёд, распускаю чехол, трогаю струны… Алаойш вслушивается недоверчиво, а потом откидывает бисерную занавесь к дверному косяку и манит меня рукою, не отрывая взгляда от лесенки в покои Фог. Взгляд у него тревожный.

      – Вовремя ты, – шепчет, чтоб ученица не услышала. – Смотри ведь, натворила чего-то, а теперь меня пускать не хочет. А мне тут думай – то ли она ошпарилась, то ли с испугу ревёт. Дёран, поговори с ней? Тебя она слушает.

      – Отчего ж не поговорить, – киваю. Обхожу комнату и заглядываю в подвал. Дым щиплет глаза. – А что взорвалось-то, Алиш? – шепчу.

      Алаойш отвечает не сразу и нехотя.

      – Камень памяти делал. В прошлый раз мирцита мало взял, теперь – много.

      – Камень памяти, значит.

      Не нравится мне этот голос.

      Подхожу к старинному другу и, встав на цыпочки, заглядываю ему в лицо. И ох как надеюсь ошибиться! Да только и в прошлый раз заметно было, что всё быстрей выцветает листвяная зелень в его глазах. А нынче они бледны, что талая вода – только ободок по краю и чернеет.

      – А скоро ли?..

      Алаойш только плечами пожимает.

      Значит, скоро.

      Поднимаюсь по лестнице – и сажусь у двери Фог, положив семиструнку на колени. Тихо-тихо слышно, как всхлипывает девчонка у себя – верно, и впрямь сильно ошпарилась. Касаюсь струн – они отзываются песней: сперва как ручей в ночи, ненавязчиво, потом – громче и громче.

      Фог перестаёт всхлипывать и ползком подбирается к двери.

      – Дёран, ты? – шепчет в щёлку.

      – А кто ж ещё. Пустишь?

      – А-а…

      Дверь становится тёплой, а потом вспыхивает – и рассыпается занавесью из бисерных низок. Отодвигаю шелестящий полог в сторону, но только успеваю перешагнуть порог, как бисер за моей спиной вновь спекается дверью. Фог сидит на полу и дует на обожжённые ладони; полы серой шёлковой хисты так разошлись, что видно даже нижние одеяния – и босую ступню; рыжеватое родимое пятно в форме цветка чийны – знак тяги к путешествиям, диагональный шрам от мизинца до пятки – память о первом эксперименте у Алаойша в лаборатории.

      Подсаживаюсь ближе.

      – Чего плачешь и прячешься? – спрашиваю, и семиструнка вторит серебряным звоном.

      Фог молча откидывает волосы с лица и поворачивается ко мне. Кожа закопчённая – полбеды; беда, что и брови, и ресницы так опалены, что их едва видно.

      – Вот я страшилище, да? – всхлипывает Фог и утыкается в расшитые рукава.

      – Ну-ну, погоди плакать, – отвожу я ткань с её лица. – Нос распухнет – точно красавицей не будешь. Дай-ка гляну, нет ли у тебя ожога.

      – Нет, – буркает Фог и отворачивается.

      Обхожу её и снова сажусь – лицом к лицу.

      – Так ты из-за бровей, что ли, плачешь? Фьють, ерунда какая!

      – Да что бы понимал, Дёран! – вспыхивает мгновенно, что цветы эрисеи. – А как я к нему выйду?

      – Беда-беда, – развожу руками. – Ты бы воды сперва добыла и умылась от копоти. А там посмотрим, чем тебе помочь можно. Ну же, что ты как маленькая! Так