Прочерк. Лидия Чуковская

книге Джинса его рукою было написано:

      «Лиде – совокупности всех совершенств и лучшему моему другу на этой планетке from a gentleman in distress».

      Прочитав тогда эту надпись, я поблагодарила дарителя и рассмеялась – над «совокупностью» совершенств, над «планеткой». Что же касается подписи «gentleman in distress», я поняла ее так: городские сплетники поговаривали, будто Бронштейн безответно влюблен в одну милую барышню из одной ученой семьи. Любовь без взаимности – вот, думала я, он и пребывает «in distress». (То есть в тоске, в огорчении, в печали.)

      После Митиных слов с подоконника я иначе расшифровала надпись на книге Джинса.

7

      В заключение каждой очередной ссоры моей с Цезарем я уговаривала его обдумать наши квартирные дела и разойтись мирно. Я обещала в любом случае не мешать ему видеться с Люшей. Но он и слышать не желал о разрыве. Ему нужны были мы обе – и Люша, и я. А мне нужно было одно: вырваться на волю, расстаться, уйти, уйти, уйти – если не уходит он.

      Я хотела уйти к себе. К труду и к Люше.

      Мне казалось, чуть только кончится состояние непрерывной войны, чуть только будет разрублен узел нашей совместной мучительной жизни, все другие узлы: жилье, няня, заработок – распутаются сами собой.

      Главное – расстаться, не дышать отравленным воздухом враждебности и ни в коем случае чтобы не дышала им Люша.

      Цезарь Самойлович покидать наш дом не желал. Решила покинуть я.

      – Ты что, замуж собираешься, что ли? – спросил у меня Цезарь после очередного «выяснения отношений».

      – Нет, замуж не собираюсь, – ответила я (тогда это была сущая правда). – Я, наоборот, собираюсь из замужества вон. Я тебе не жена, я возьму Люшу и уйду.

      В кармане у меня был ключ от комнаты моих друзей: на две недели они уехали в Царское. А дальше? А дальше тьма неизвестности. Я выбрала для своего ухода время, когда Митя Бронштейн отправился читать лекции то ли в Самарканд, то ли в Харьков. Мне надо было совершить свой решающий шаг в его отсутствие, иначе, опасалась я, увидав мою бездомность, он переселится к кому-нибудь из друзей и будет настаивать, чтобы мы с Люшей – впредь до разрешения жилищного вопроса – переехали в его большую комнату на Петроградской, я же ни за что не хотела стеснять его, ни вообще в какой-либо степени вмешивать в свой семейный разлад.

      Одним прекрасным утром, когда Цезарь Самойлович еще спал у себя, а Люша уже проснулась в своей плетеной кровати возле моей тахты, я накормила ее поплотнее, одела потеплее, взяла приготовленный с вечера ручной чемоданчик, взяла из общей семейной кассы самостоятельно заработанные деньги и вышла на улицу.

      Легкий морозец, легкий снежок. Освобождение!

      Цезарю я оставила записку, и записку отцу.

      Цезарю написала, что я сожалею о причиненном ему горе, что я виновата перед ним, потому что вышла за него не любя, но ухожу навсегда и прошу не искать меня и не врываться ко мне, пока я не устроюсь, – а тогда мы наладим его свидания с Люшей.

      Корнею Ивановичу написала – беспокоиться не надо, скоро я подам ему весть.

      Так