Ода близорукости (сборник). Марина Бородицкая

го дурмана, той бормочущей кисеи, в которую обычно запелёнуто сознание робких поэтов. Она как бы не зависит от поэтических средств, хотя владеет этими средствами весьма умело.

      Что касается бытия (это неплохо звучит: «что касается бытия») и всего, что к нему прилагается (перечислять не стану, это значило бы цитировать книгу от первой до последней строки), то я б в этом мире – мире Марины Бородицкой – хотела бы обитать. Может быть, потому, что наряду с высокой трагедией осознания конечности человеческого пути, в этом её мире существует и радость, и горькое счастье, и тёплый юмор, и стремление к выси, и сострадание – всё то, что вообще составляет смысл жизни. И смысл поэзии.

Дина Рубина

      Ода близорукости

      Слава тебе, о бесшабашный хрусталик,

      и тебе, подруга его, строптивая роговица!

      Вы своей преломляющей силы не рассчитали,

      на далёкую перспективу не дали мне подивиться.

      Никогда мне орлиным взором не охватить перспективы,

      а сидеть мне, уткнувшись носом в парчовую ряску,

      в плиссировку раковины, в поволоку сливы,

      придорожного лопуха кольчужную вязку.

      Я снимаю очки и вижу цветные пятна

      и вокруг фонарей лохматые ореолы.

      Круговая порука близости. Нам понятно,

      что художник имел в виду, мы ведь той же школы.

      Я снимаю очки – как будто бы остаюсь без кожи,

      а это я надеваю защиту от вашей вселенной:

      в трёх шагах от меня вы можете корчить рожи,

      а я буду вам улыбаться улыбкой блаженной.

      Слава тебе, миопия! слава неправильной форме

      глазного яблока, удлинённого вроде грушовки,

      мелочам и подробностям, бусинам в птичьем корме,

      обнажённой лампочке в радужной растушёвке!

      «Ощущение сгущающейся тьмы…»

      Ощущение сгущающейся тьмы.

      Ощущение сгущающейся тьмы.

      Можно, в сущности, на этом оборвать,

      Но зачем тогда на свете были мы?

      Можно, в сущности, оставить две строки,

      Нить из брюха не тянуть, как паучки,

      Свет рассеянный в себя не собирать

      И лучи не концентрировать в пучки.

      «Выжигание глаголом», экий вздор,

      Кем-то в детстве передаренный набор…

      Ощущение сгущающейся тьмы.

      Луч направленный. Дымящийся узор.

      «Ласковая ты бабушка…»

      Ласковая ты бабушка,

      история Древнего мира:

      всё картинками баловала,

      сладостями кормила.

      Был на диване триклиний,

      триумвират на кресле,

      триста спартанцев за шкафом

      враз выдыхали: «Йесли!»

      Строгая ты учительница,

      история Средневековья:

      всё рисовала виселицу,

      всё рифмовала с кровью.

      Всё же твои ужастики

      наши питали грёзы:

      Йорки шли на Ланкастеров,

      алые тлели розы…

      Злая ты, злая мачеха,

      нынешняя история,

      алчности математика,

      ненависти фактория.

      Ядерные пастилки,

      лагерное барокко, –

      и ни единой картинки,

      ни одного урока.

      «Ещё последняя нам сласть…»

      Ещё последняя нам сласть

      дана в наследство:

      сначала в отрочество впасть,

      не сразу в детство.

      О, там обиды велики,

      победы хрупки,

      но утешают пустяки:

      косынки, юбки.

      Там каждый взгляд, что бросил он

      и вздох невнятный

      с подругами обговорён

      тысячекратно.

      Там можно сделать встречный шаг

      как одолженье

      и целоваться просто так,

      без продолженья.

      «В этот час, когда окна уже горят…»

      В этот час, когда окна уже горят

      из ноябрьской тьмы по краям фасада

      и последние несколько дошколят

      молчаливо ждут у крыльца детсада, –

      в этот час капризничает душа:

      ни гулять не хочет, ни даже в гости,

      у окна стоит, на стекло дыша,

      и ладони