Божья искра. Ростислав Паров

«что и требовалось доказать», а печально, почти обреченно. Засунув в рот молодую травинку, он начал медленно водить ею из стороны в сторону.

      – Профессор, а что если вы слишком торопитесь с выводами? Что, если мы все-таки допустим существование «божьей искры»? Понимаю, вы, наверное, уже обо всем подумали, но почему бы нам не порассуждать?

      – Можно и порассуждать… Отчего ж нет?

      Калабин замолчал и, с каким-то опустошенным взглядом, уставился вдаль, очевидно, давая понять своему собеседнику, что рассуждать придется прежде всего ему самому. Это в планы Ивана Алексеевича не входило:

      – Петр Леонидович, боюсь, я не готов самостоятельно вести такое рассуждение, – Лесин заискивающе улыбнулся. – Может, объясните мне по-простому, как вы умеете?

      – Может… – профессор снова выдержал продолжительную паузу. – Вот смотри, Вань… Вот твое будущее решение, – он начертил в траве круг, – что на него влияет?

      – Да много чего.

      – Первое – различные внешние факторы. Все, что ты видишь, слышишь, обоняешь… в общем все, что сообщает тебе тело в момент решения. Понимаешь?

      – Пока вроде понимаю, профессор.

      – Супер… Тогда второе – это то, что есть ты сам за мгновение до принятия решения. Принципы, чувства, прежние мысли. Я вроде уже говорил – все то, что составляет твое «Я». Ну и третье…

      – Божья искра?

      – Да, ради эксперимента пусть будет она. И вот мы исключаем внешние факторы, исключаем твое «Я», и… остается что-то, позволяющее принять решение в отрыве от тебя самого и всего внешне материального. Так?

      – Вроде.

      – Великолепно. Давай теперь подумаем, как это может получиться… У меня только два варианта. Либо это воля Божья, что, как ты и сам понимаешь, не делает тебя субъектом решения. Либо хаос, воля случайности, как антоним детерминированности. И заметь, Вань, опять ты ни при чем. Получилось, что божья искра, если она и есть, это не часть тебя, а еще один внешний фактор. А ты как был предельно детерминированным, так и остался. Блямсь! – он шлепнул внешней стороной правой ладони по своей левой.

      Этот «блямсь» ранее был любимым словечком Калабина, которое он вставлял каждый раз, когда заканчивал какое-то объяснение или доказательство. Откуда оно пошло, никто уже не помнил: ни его бывшие коллеги, ни он сам – однако оно так прочно пристало к нему, что его иногда даже называли «Профессор Блямсь».

      – Ну что, теперь понятней объяснил?

      – Как-то мне, Петр Леонидович, такой вывод не нравится, – совершенно искренне, не пытаясь достичь иных целей, заявил Иван Алексеевич.

      – И верно, Ваня… скверный вывод… Чтобы вырваться из детерминизма сознания, нам надо освободиться от времени… А этого, – профессор с усмешкой вздохнул, – мы, люди, никогда не сможем.

      Замолчали. Лесин прокручивал в голове доводы профессора, старался найти в них какую-то брешь, какой-нибудь контраргумент, как из кармана пиджака послышался вызов. Характерные три коротких гудка, пауза, потом еще три. Такой