Гортензия в маленьком черном платье. Катрин Панколь

проникнутому фальшивыми нотами и безвкусицей, такое новое, что она с трудом решается его произнести. Она опускает ресницы, шепчет едва слышно, чтобы не показаться безумицей. Потому что он мог бы это заметить, ведь правда. Он мог бы это понять. Нельзя допускать, чтобы эта буря, бушующая в ней, испугала его. И вот она прячет свое чувство в глубинах души, но оно рвется наружу, она краснеет, губы ее полнеют, щеки круглеют, глаза сияют серебряным лунным светом.

      Гэри повернул тарелку с бургером, чтобы добраться до жареной картошки, обильно полил ее кетчупом, смял салфетку, широко открыл рот, загрузил в него первую порцию еды и продолжил свой рассказ:

      – Его звали Оливер, этого моего учителя. Да его и сейчас зовут Оливер, кстати, он же не умер! Он дает концерты по всему миру и, по последним сведениям, по-прежнему остается любовником моей матери. Я не знаю, влюблена ли она в него по-прежнему, поскольку она человек сложный, легко впадающий в ярость, от любой малости. Она проводит свой досуг в борьбе с ветряными мельницами. Моя мама – типичный Дон Кихот!

      – Значит, у нее есть мечты…

      – Мечты и ярость.

      – Они часто ходят парой.

      – Я ее очень люблю. Мы вместе взрослели, если хочешь. Странно говорить это о собственной матери, но это чистая правда. И может быть, мы продолжаем вместе взрослеть. Возможно, она тоже изменилась, вполне возможно…

      Он осекся, подумал: «А зачем я все это говорю сейчас, почему я все рассказываю Калипсо Муньес?» – и, чтобы направить разговор в другое русло, попросил:

      – Передай мне, пожалуйста, соль.

      «Она сама виновата, она сидит здесь передо мной, смотрит на меня и молчит. От этого как-то теряешься. У меня создается впечатление, что я на сцене, вот я и говорю, несу невесть что.

      То ли я смущен…

      То ли, может, взволнован?

      Нет. Не взволнован и тем более не смущен.

      Но я не в своем обычном состоянии, это точно».

      Она протянула ему солонку, он взял ее.

      – Может быть, в какой-нибудь день попробуем вдвоем сыграть сонату Штрауса? Ну, знаешь, ту, для скрипки и фортепиано…

      – Это моя любимая, – произнесла она, подняв на него горящие восторгом глаза.

      – Ну вот и сыграем ее вместе, – изрек он с набитым ртом.

      Она поняла, какие чувства испытывает к Гэри Уорду, когда они репетировали сонату Бетховена.

      Уже миновало изумление от того, что он выбрал ее тогда, в заполненном студентами зале, что он произнес эти пять слогов ее имени и фамилии: Ка-ли-псо Му-ньес, прошел этот миг, перевернувший всю ее жизнь, она уже очнулась, собралась с мыслями, и они начали репетировать каждый вечер после занятий.

      И однажды она осознала это как совершенно очевидную истину, она сказала себе: «Вот, это точно, это совершенно точно, я влюбилась».

      Влюбилась…

      Она тогда отшатнулась в ужасе, не выдержав силы удара. Закусила до крови губы, посмотрела вокруг, чтобы убедиться, что никто ее не слышал. «Это невозможно, – вскрикнула она тотчас же. – Слово