Архангельский свет. Игорь Силантьев

его стоял на самой окраине городка, за ним дорога, а за дорогой кочегарка, а чуть подальше гаражи с кроликами и безголовыми курицами. А если пойти вдоль дороги, то будет школа, где ты учился, а если еще дальше и вглубь городка, то будет дом культуры, которым руководил Лазарь Иванович, и рядом парк с тополями, покрытыми пылью. Года за два до смерти матери он любопытства ради съездил в этот городок, сходил туда, сходил сюда, дошел до дома, в котором жил мальчишкой, купил водки в том магазине, где мама покупала ему конфеты, потом дошел до парка и наткнулся на ту самую карусель.

      Боже мой! Она стояла заброшенной, разломанной, все заросло кустами с мелкой серой листвой. А дальше было то, про что он написал строчки.

      недавно я снова оказался там

      в том городке и в парке набрел

      ненароком на старую ту карусель

      вокруг ни души краска на лошадях

      облупилась давно забыла свой цвет

      корявый и хмурый помер мужик

      шаманский мотор насквозь проржавел

      прогнившие доски упали внутрь

      лошадки ослепли но они были живы

      и я это чувствовал немного похожий

      на идиота я залез на одну из них

      маленькую и смешную ну поехали

      пребольно ударившись я нахожу себя

      возле скамейки легшей набок

      рядом в заплеванной худой беседке

      ржут и матерятся забредшие гопники

      а лошадки пристально смотрят вдаль

      деревянным невидящим взглядом и мне

      бесконечно стыдно непонятно за что

      в заброшенном парке в заброшенной душе

      поднимаются вихрем горечь и пыль

      позорно и быстро убегаю я прочь

      путешествия в детство не получилось

      не получилось путешествия в небо

      Милая Валентина, как же быть мне с прожитой жизнью? С непрожитой, будущей жизнью все понятно. Она туманна, желанна, возможна и бесконечна. А вот та, которую ты уже прожил, – та совершенно непонятна. Непонятно, почему ты всю эту прожитую жизнь двигался какими-то неровными, неверными перебежками. И невозможно ничего исправить. И при всей кажущейся ясности и конечности всего того, что ты прожил, бесконечна пропасть твоего непонимания себя самого. Каждую следующую минуту ты другой. И чужой, и чуждый самому себе. А есть ли ты вообще сам свой?

      – Ну и хватит уже кокетничать перед дамой! – слышу я сверху голос Виктора Эммануила Третьего. – Как насчет бокала сухого хереса? – Неужели Фино? Или все-таки Олоросо? – Милостивый государь, мы ведь знакомы столько лет! Как можно такое подумать? Вы же знаете, что я не выношу всех этих экспериментов с открыванием на воздух винных бочек и бездумным купажом! Только естественный флор! – Значит, Фино! – Да, дорогой мой Сбербанк! И к нему пару креветок с грустными глазами!

      Мне становится грустно, как винной креветке, и я снова вспоминаю тебя, милая Валентина. Повидаться с тобой в нашем календаре практически невозможно