Первые бои добровольческой армии. С. В. Волков

вагоне с лошадьми, а затем берите ведра – будем носить воду и их поить». Ночь, холодно, темно, перрон освещен тремя керосиновыми лампами, две по краям, одна в середине, но видно плохо. Сгрузочная площадка очень короткая, и около нее стоит платформа с орудиями, а в вагоны с лошадьми приходиться лазить прямо с земли. Темно, неудобно, утомительно, но так или иначе нужно напоить и задать корм 24 лошадям. Только около двух часов ночи эта работа была закончена, я на что-то присаживаюсь и отдаюсь своим мыслям. Есаула Каменева нет, и надо полагать, и не будет. На Киевском полигоне по окончании училища я выпустил всего пять снарядов, а мне будут присланы неизвестные солдаты, которых я не знаю и которые, быть может, понимают в стрельбе из орудий в бою столько же, сколько и я, а может быть, и меньше. Оскандалюсь! Это случается с каждым не раз в жизни, но в данном случае это совсем другое: за мои неправильные распоряжения, за мои ошибки люди могут расплатиться жизнью, что, конечно, тяжело ляжет на мою совесть. Меня охватывает страх, но страх особый, смешанный со злостью, даже с яростью. Ведь самое беззащитное и слабое существо, загнанное в угол и доведенное страхом, и только страхом, до отчаяния, кидается на кого угодно, не учитывая ни своих возможностей, ни сил. Вот и у меня было подобное состояние.

      Постепенно глаза привыкают к освещению, и я уже вижу довольно хорошо. Справа на перроне показывается стройная высокая фигура – кавалерийская шинель, папаха, но пояс висит и чуть ли не болтается. Ага, да это вольноопределяющийся.

      «Вольноопределяющийся, пожалуйте сюда!»

      Он подскакивает.

      «Послушайте, вы – интеллигентный человек – должны показывать солдату пример подтянутости, а вы показываете пример расхлябанности. Извольте затянуть пояс как следует!»

      Он старается затянуть пояс, но руки у него как-то трясутся, и он никак не может с ним справиться. Я прихожу в ярость. «Да что вы? Пояса не можете затянуть? «Подхожу к нему и, упираясь в грудь левой рукой, правой затягиваю пояс, говоря: «Три пальца, понимаете, три пальца должны проходить, но не больше… Можете идти!»

      Но тут я замечаю, что три офицера, стоявшие под средней лампочкой на перроне и наблюдавшие всю эту сцену, не только смеются, но просто расхохотались. Я не выдерживаю, марширую к ним, рука под козырек: «Господа офицеры! В то время как я делал дисциплинарные замечания вольноопределяющемуся, вы изволили, глядя в мою сторону, смеяться. Разрешите узнать, относился ли ваш смех ко мне или к моим действиям?»

      Все они также подносят руки к папахам, а потом старший из них, полковник, дружеским жестом опускает мою руку и говорит мне: «Да вы, голубчик, не волнуйтесь! Дело в том, что это не вольноопределяющийся, а вольноопределяющаяся – Нюсенька, которая у нас на телеграфе служит. Глядя на ваши энергичные действия, капитан и задал вопрос: предусмотрел ли воинский устав случай, когда военнослужащий упирается в грудь рукой и затягивает пояс?» Все смеются, и я тоже. Но чувствую, что нервное напряжение как бы прошло.

      Возвращаюсь