Дни в Бирме. Глотнуть воздуха. Джордж Оруэлл

что вы скажете об этих ножках? – обратился ко всем Лэкерстин, протягивая La Vie Parisienne. – Ты французский знаешь, Флори – что там снизу написано? Господи, вспоминаю, как я был в Париже, в первый отпуск, еще до женитьбы. Господи, вот бы снова туда!

      – А слыхали «Девицу из города Уокинг»? – сказал Максвелл.

      Он был довольно тихим юнцом, но, как и все юнцы, обожал пошлые стишки. Он поведал биографию юной девицы из Уокинга, и все засмеялись. Вестфилд в ответ рассказал о юной девице из Лидса, которой случилось влюбиться, а Флори выдал стишок о юном викарии из Суиндона, имевшем смекалку завидную. Снова все засмеялись. Даже Эллис оттаял и рассказал несколько стишков; его юмор отличался остроумием и редкой скабрезностью. Несмотря на жару, всем полегчало, обстановка разрядилась. Допив пиво, они собрались заказать что-нибудь еще, но тут на крыльце послышались шаги. И раскатистый голос, от которого завибрировал дощатый пол, весело произнес:

      – Да, совершенно презабавный. Я включил его в одну из этих моих статеек для «Блэквуда»[14], ну, знаете. Помню, когда квартировался в Проме, был еще такой весьма… э-э… занимательный случай, который…

      Наконец в клуб пожаловал мистер Макгрегор. Мистер Лэкерстин воскликнул:

      – Черт! Жена пришла.

      С этими словами он отодвинул от себя пустой бокал как можно дальше. В салон вошли мистер Макгрегор и миссис Лэкерстин.

      Мистер Макгрегор был крупным, дородным мужчиной, хорошо за сорок, с физиономией доброго мопса в золотых очках и в чистом шелковом костюме, отмеченном полукружьями пота под мышками. У него была забавная привычка выставлять голову из массивных плеч, точно черепаха – бирманцы его так и прозвали – «наш черепах». Приветствовав остальных шутливым взмахом руки, он приблизился, сияя улыбкой, к доске объявлений, поигрывая за спиной тростью, точно школьный учитель. Его добродушие было вполне искренним, и все же он так нарочито его демонстрировал, стараясь быть своим в доску, без всяких там регалий, что никто не мог расслабиться в его присутствии. Свою манеру общения он, очевидно, перенял у некоего острослова учителя или священника, оказавшего на него впечатление в юности. Всякое необычное слово, любую цитату или поговорку он произносил как шутку, предваряя ее характерным мычанием («э-э» или «хм-м»), чтобы все знали, когда смеяться.

      Миссис Лэкерстин, женщина лет тридцати пяти, отличалась обтекаемо-удлиненной миловидностью журнального фасона. В ее томном голосе слышалась досада. Все встали при ее появлении, и миссис Лэкерстин с изможденным видом опустилась в лучшее кресло, под самым опахалом, обмахиваясь своей тонкой ручкой, похожей на лапку тритона.

      – Божечки, какая же жара! Мистер Макгрегор заехал за мной и подвез на своем авто. Так любезно с его стороны. Том, этот паршивый рикша, снова притворяется больным. Серьезно, я думаю, тебе надо задать ему хорошую взбучку и преподать урок. Это просто кошмар – каждый день ходить по такой жаре.

      Миссис Лэкерстин, которой было невмоготу пройти четверть мили от дома до клуба, выписала рикшу из Рангуна. Кроме воловьих упряжек

14

Литературно-публицистический журнал (1817–1980) крайне консервативного толка.