Жди меня, и я вернусь. Константин Симонов

кровь не засохла еще на штыке.

      Мы напрасно искали домашнюю жалость,

      забытую нами у очага,

      мы здесь привыкали,

      что быть убитым —

      входит в обязанности врага.

      Мы сначала взяли это на веру,

      но вера вошла нам в кровь

      и плоть;

      мы так и писали:

      «Если он не сдается —

      надо его заколоть!»

      И, честное слово, нам ничего не снилось,

      когда, свернувшись в углу,

      мы дремали в летящей без фар

      машине

      или на твердом полу.

      У нас была чистая совесть людей,

      посмотревших в глаза войне.

      И мы слишком много видели днем,

      чтобы видеть еще во сне.

      Мы спали, как дети,

      с открытыми ртами,

      кое-как прикорнув на тычке…

      Но я хотел рассказать не об этом.

      Я хотел рассказать о сверчке.

      Сверчок жил у нас под самою крышей

      между войлоком и холстом.

      Он был рыжий и толстый,

      с большими усами

      и кривым, как сабля, хвостом.

      Он знал, когда петь и когда молчать,

      он не спутал бы никогда;

      он молча ползал в жаркие дни

      и грустно свистел в холода.

      Мы хотели поближе его разглядеть

      и утром вынесли за порог,

      и он, как шофер, растерялся,

      увидев

      сразу столько дорог.

      Он удивленно двигал усами,

      как и мы, он не знал, почему

      большой человек из соседней юрты

      подошел вплотную к нему.

      Я повторяю:

      сверчок был толстый,

      с кривым, как сабля, хвостом,

      но всего его, маленького,

      можно было

      накрыть дубовым листом.

      А сапог был большой —

      сорок третий номер,

      с гвоздями на каблуке,

      и мы не успели еще подумать.

      как он стоял на сверчке.

      Мы решили, что было б смешно сердиться,

      и завели разговор о другом,

      но человек из соседней юрты

      был молча объявлен нашим врагом.

      Я, как в жизни, спутал в своем рассказе

      и важное, и пустяки,

      но товарищи скажут,

      что все это правда

      от первой и до последней строки.

      1939

      «Слишком трудно писать из такой…»

      Слишком трудно писать из такой

                                         оглушительной дали.

      Мать придет и увидит конвертов клочки:

      – Все ли есть у него, все ли зимнее дали? —

      И, на счастье твое, позабудет очки.

      Да, скажи ей – все есть. Есть белье

                                           из оранжевой байки.

      Как в Москве – если болен – по вызову

                                                     ездят врачи,

      Под шинель в холода есть у нас

                                         забайкальские майки —

      Меховые жилеты из монгольской каракульчи.

      Есть столовка в степи, иногда вдруг

                                                  запляшет