Жди меня, и я вернусь. Константин Симонов

к утру от сырости разбухли.

      Два раза в день спускался он в подвал

      И медленно, скрывая нетерпенье,

      Ел черствый здешний хлеб и запивал

      Вонючим пивом за два пенни.

      Он по ночам смотрел на потолок

      И удивлялся, ничего не слыша:

      Где «юнкерсы», где неба черный клок

      И звезды сквозь разодранную крышу?

      На третий месяц здесь, на чердаке,

      Его нашел старик, прибывший с юга;

      Старик был в штатском платье, в котелке,

      Они едва смогли узнать друг друга.

      Старик спешил. Он выложил на стол

      Приказ и деньги – это означало,

      Что первый час отчаянья прошел,

      Пора домой, чтоб все начать сначала.

      Но он не может. – Слышишь, не могу! —

      Он показал на раненую ногу.

      Старик молчал. – Ей-богу, я не лгу,

      Я должен отдохнуть еще немного.

      Старик молчал. – Еще хоть месяц так,

      А там – пускай опять штыки, застенки, мавры.

      Старик с улыбкой расстегнул пиджак

      И вынул из кармана ветку лавра.

      Три лавровых листка. Кто он такой,

      Чтоб забывать на родину дорогу?

      Он их смотрел на свет. Он гладил их рукой,

      Губами осторожно трогал.

      Как он посмел забыть? Три лавровых

                                                         листка.

      Что может быть прочней и проще?

      Не все еще потеряно, пока

      Там не завяли лавровые рощи.

      Он в полночь выехал. Как родина близка,

      Как долго пароход идет в тумане…

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

      Когда он был убит, три лавровых листка

      Среди бумаг нашли в его кармане.

      1939

      Старик

      Памяти Амундсена

      Весь дом пенькой проконопачен прочно,

      Как корабельное сухое дно,

      И в кабинете – круглое нарочно —

      На океан прорублено окно.

      Тут все кругом привычное, морское,

      Такое, чтобы, вставши на причал,

      Свой переход к свирепому покою

      Хозяин дома реже замечал.

      Он стар. Под старость странствия опасны,

      Король ему назначил пенсион,

      И с королем на этот раз согласны

      Его шофер, кухарка, почтальон.

      Следят, чтоб ночью угли не потухли,

      И сплетничают разным докторам,

      И по утрам подогревают туфли,

      И пива не дают по вечерам.

      Все подвиги его давно известны,

      К бессмертной славе он приговорен,

      И ни одной душе не интересно,

      Что этой славой недоволен он.

      Она не стоит одного ночлега

      Под спальным шерстью пахнущим мешком,

      Одной щепотки тающего снега,

      Одной затяжки крепким табаком.

      Ночь напролет камин ревет в столовой,

      И, кочергой помешивая в нем,

      Хозяин, как орел белоголовый,

      Нахохлившись, сидит перед огнем.

      По радио всю ночь бюро погоды

      Предупреждает, что кругом шторма, —

      Пускай