Поле. Богдан Кайметов

в гальке черноморского берега. А его вывозят из года в год, кромсать эти гектары вокруг. И поле это-израненное и заледенелое, снова впустило несчастного, затарахтевшего куда-то по телесам истощавшим и голодным, к горизонту истощенной реки-Волги. Да и Волгу несчастную, что даже оттуда, барашками-флагами белыми, махала мне вдаль, махала что сдается, что устала от горизонта неба замерзшего и придавившего ее синим льдом. Да куда уж ей, у нее своего то еще не родилось ни с одного берега, а тут весь космос на нее плетями ледяными обратился. В руке, вынутой из кармана, в след за еще одной сигаретой, вдруг стало так же холодно. Кремень зажигалки больше не поддавался онемевшей подушечке пальца. Я ускорил шаги. Оставаться среди этого сжигающего синевой льда неба, да среди стонущих полей вокруг, стало так неудержимо тревожно. Тревожно столько не от того, что я один, в этой глядящей на меня глазами покойника родине, нет. Да и пусть на глазах ее, вместо монет, брошенные листья капусты и белые корки льда по краям луж выдохшихся. Пусть. Мне одному на этой панихиде даже как-то спокойнее и роднее, чем в любом городском пиру. Нет, переходя в бег, я понял, что онемевшей рукой за зажигалкой лезть в карман нет смысла. Прокурившись от тлеющего во рту бычка, я вновь втянул то, что впервые так интенсивно клубилось в моих легких. Вокруг меня витал, трескающийся от чистоты, родной воздух. Но я, именно перебивал его дымом. Я боялся вдыхать его на столько, на сколько нужно было бы стать этой землей, этим заледенелым синим небом и этим разбитым асфальтом. Но не на столько ли я боялся их, сколько хотел, в слезах жалости, стать и землей этой замерзшей, за которую ухватился бы пальцами, как сироты за мамкину могилу. И небом этим, с поцелуями, к которому, бросился бы в реку, как сын мамин, бросается к отцу, вернувшемуся из тюрьмы. Скинул бы все с себя на бегу в воде, став в брызгах сыном прощающим, принимая порезы на ступнях о ракушки и камни, как кару, воздаваемую за грехи свои земные. И где то вдали от берега, скрылся бы с головой, исчезнув в радости и доброй тоске, обняв их всех, вернувшимся сыном блудным.