Вас приветствует солнцеликая Ялта!. Анатолий Никифорович Санжаровский

ей скалкой.

      «Боги мои! Я призываю вас в свидетели! Ти, совсем сдурела бабенция! Жила, жила да и подхватись драться. Ну черти её подучили, что ли… Прям шизанелли какая-то… На родного мужика скалку берёзовую задрала! А родилась жа в год овцы… Хэх, овечушка… Забьёт! Последнюю серость из башни вытряхнет эта перьехвостая тупайя. И будешь головкой трясти, как вседеревенский дурасёк Витя Алибо…»

      Тоскливая перспектива не согрела Колёку.

      Он опало загоревал и неосмотрительно потерял бдительность, отчего скалка, что чаще опускалась на изворотливо подставляемую им ладонь, прочно полыхнула его по спине.

      Охнув, Колёка стриганул в распахнутое наразмашку окно и попутно срезал с подоконнища горшок с кактусом.

      Горшок кокнулся и веерно брызнул унылыми черепками.

      Кактус переломился.

      Бегушком отхлынул Колёка на безопасное расстояние.

      Храбро оглянулся.

      Из окна воинственно помахивала вульгарная скалка.

      Из-за скалки хрипело:

      – Уди! Уди, живорез! Чтоба не видали тебя мои горьки глазоньки! Двух девок и тебя, кобелищу, не могу я больше окармливать одна! Девки что? У девок должность прохладная. Из миски ожкой! На то они и детьё. Но ты-то, кобелюка! Ты! Твоя должность – класть в миску! А что ты, котяра, положил? Дырку от бублика? А самого только пот и прошибает, как лопаешь чужое. Бабье! Урождённый брать рази может давать?

      Колёка виновато насупился:

      – Ти, мамэле, гонишь, стал быть?

      В ответ из-за скалки боевым ядром просквозил горшок с фиалками.

      Фиалки Колёка любил.

      «Выбросить фиалки – всё равно что выбросить меня!»

      Горшок въехал в тугое тело старушки яблони и осыпался на землю тихим, печальным дождецом мелких осколков.

      Это был конец.

      Колёка норовисто дёрнул носом.

      – Я уйду! – сказал он оскорблённо. – Но считаю своим долгом предупредить. Кое-кто глы-ыбоко заблудится, затей какую непотребь проть меня. И как бы кое-кого не прижгло бежать ворочать…

      Колёка с достоинством приложил руку в поклоне к груди – указывал, кого именно не пришлось бы бежать ворочать.

      – Три ха-ха! Мели, кот Емеля, твоя неделя!

      – Хватай шире. Год! Мой нынче год! Кота!

      Колёка гордо выпрямился и пошёл.

      Он степенно прошествовал за угол дома. Остановился.

      Послушал дверь.

      Нет, и за дверью не слышалось никакого движения. Никто не бежал молить его остаться. Ну что ж, побегут! Чудок попозжее туда! Колёка великодушен, может и снизойти, пару минут подождёт. Пока не сварится курья горячка.

      Но не ждать же в открытую!

      Колёка выставил одну ногу и примёр, держит на весу.

      Это на тот боевой погорячливый случай, чтоб не застигли его откровенно ждущим.

      Так, в уходящей позе цепко вслушиваясь в дом, он проторчал столбиком на месте и минуту, и две, и три.

      Но за дверью шаги не спешили к нему.

      Ни одна холера не летела ворочать его.

      Оттопыренная нога занемела. Он устал стоять на одной.

      «Таковски можно и в сам деле умыться… По телику слыхал… У япошика гусайа[1] вон шпацирует за своим благовериком в трёх шагах… Дистанцию держит… A эта… – Он бережно погладил зашибленную челюсть. – Так починить дорогую хлеборезку… Оха-а… Умотай на другой конец света – и ухом не поведёт… У-у!.. Гляну-погляну, распустили мы своих толстопятых гусынь! Демократия…»

      Колёка ватно прикрался избоку к окну.

      – Слышь… драчунелла, – тоскливо забубнил в оконный простор. – Надоел мне этот весь фиксаж-мираж… Ты побранивай за дело… Не возражаю… А побранив, посля не кори…А ты… Вторые сутки бесконечная побранка! Мне таковецкий бейсбол не нужон. Всё! Ти, лопнул мой терпец! Я обещал – я ухожу. Дело в прынцып уже въехало…

      – А чего эт ты докладаешься? Мужик! Мужик прозывается! У тебя хрен ма гордости даже уйти по-мужецки! И кому где ты нужный? Таких… Вашего брата по тринадцати на дюжину кладут, да и то не берут! И куда ты, телёш, побредёшь?.. Разнесчастный гулькяй![2] Тебя ж лень да голод у первого плетня свалят. Мужик! Где мужик? – Она заботливо огляделась вокруг. – Где? Нету мужика. Одно позорище! Уйду!.. Нагнал холоду… А всего-то в игольное ушко ураган дует… Бездольный колоброд! Подожгло уходить в однех носках… Не смеши!

      Колёка глянул – действительно, в одних носках.

      Из окна вылетели его кривые башмаки.

      Колёка галантно им поклонился.

      Уж теперь-то он наверняка уйдёт. Есть в чём идти.

      Есть и на что идти!

      Колёка будто чуял, сдавит его чёрный переплёт. Придётся отстёгиваться от дома.

      Это ж в крови у великих!

      Вон аксакал Лео Толстой тоже уходил. Хопнул дедюня бабуриков и в божий путь!

      Уйдёт

1

Гусайа (японское) – дура. Так обычно в Японии муж зовёт жену, а она навели – чивает его всегда только господином.

2

Гулькяй – лодырь.