Что посмеешь, то и пожнёшь. Анатолий Никифорович Санжаровский

Улавливаешь разницу? Живи проще… Съел рюмашку, взлез на Машку… Не срывай мне мероприятие. Не то припаяю штрафной гранёный! Давай… Айда докапаю с горкой. И притопчу!

      Я не дал.

      – Ну, оприходуй. Уговори хоть то на донышке, что налил. Бери, сполосни зубы. Нельзя ей долго стоять, выдыхается. Разбегаются витамины.

      Митрофан поднял вывершенный стакан.

      Дрогнула рука; ядрёная капля, уменьшаясь, покатилась наискосок по грани.

      В панике Митрофан снял пальцем ту каплю и на язык. Пробно пожевал, кивнул. Годится!

      – Ну! Вздрогнем, а то продрогнем! Дай Бог не последнюю!

      Выдохнул, как-то махом выплеснул хлебную слезу в рот, сосредоточенно пожевал и проглотил одним глотком, поводя головой из стороны в сторону, как гусь, когда проглатывал невозможно большой кусок.

      С пристуком он поставил стакан на стол.

      Морщась, вынюхивает пустую щепотку:

      – Ну, не тяни резину. Порвёшь! А то у нас в стране и так плохо с резиной.

      Я всё же пригубил.

      Но выпить у меня не хватало духу.

      Пригубить и тут же поставить назад, не оприходовав ни капли, по обычаю, дурной жест, вроде неловко. Наверняка обидишь и без того обидчивого братца.

      Однако пить я не мог.

      Это было против моей природы.

      Я не выносил сивушного духа.

      Потерянный, я сидел не дыша с прижатым к губам стаканом. Не дышать я мог ровно минуту.

      Поначалу Митрофан смотрел на меня с весёлым, победно-довольным выражением на лице. Уважил-таки, пошёл-таки гору на лыки драть!

      Но время шло.

      Стакан не пустел.

      Весёлость на его лице задернуло смятение.

      Через несколько мгновений смятение потонуло в злобе.

      Митрофан демонстративно отвернулся от меня – глаза не глядят на это издевательство! – и какое-то время уже в крайнем гневе пялится на красный газовый баллон. Потом, резко обернувшись, отрывисто кинул:

      – Ты не уснул?

      Я отрицательно покачал головой и, в судороге хватив ртом воздуха, поставил стакан на стол.

      – Не могу…

      – Тыря-пупыря! Недоперемудрил! Кому ты сахаришь мозги? Брезгуешь? С родным братуханом не хочешь… Так и скажи. Не циркачничай только! Вот смотрю… Бесплатный цирк. Давно подступался спросить, какой фалалей пропустил тебя в столичную прессу? Да ну какой из тебя рыцарь словесного пилотажа? Пи-ить не можешь! А в наш деловой век это приравнивается к тягчайшему пре-ступ-ле-ни-ю, якорь тебя! О!

      Он обрадовался ненароком подвернувшейся крепкой мысли, в радости вскинул руку, щёлкнул пальцами:

      – Его ж, винишко вермутишко, и монаси приемлют! А сунь нос в любую книженцию, подреми в клубе на картине – на днях смотрел одну, как на партсобрании побыл – везде приемлют, везде зашибают дрозда, везде поливают, что на каменку. А у тебя своя линия? Да будь моя воля, я б тебя к журналистике и на ракетный выстрел не подпустил. По профнепригодности!

      – Скажите, какие строгости…

      – А ты думал! Вот, допустим, явился ты в университет поступать. Документики