Не пожелай ни дождика, ни снега. Владимир Иванович Мачулин

арке у здания Законодательного собрания. В это же самое время на площади с балкона своего дворца генерал-губернатор обращался к жителям подчиненной ему губернии. Очень правильно говорил: нельзя, говорил жить такой жизнью собачьей. Пора прекращать самогон жрать да баклуши бить. Царь, говорит, новый указ принял, где каждому жителю царства такая свобода дадена, что своим трудом каждый враз разбогатеет и станет жить безбедно. И стало как-то тошно Федору за себя и вспомнил он деревню свою разоренную не врагами-супостатами, а прежним помещиком. И вспомнил он луга заливные да поля хлеборобные, сады яблоневые да пруды рыбные. И понял он в одночасье, можно жить хорошо, только работать надо. А коль уж царь свободу всем равную дал, то грех этим не воспользоваться. Бросил метлу и, собрав свои нехитрые пожитки в приюте для бездомных, решительным шагом направился в свою родную Ивановку.

      Долгим был путь Федора домой. Шагал он мимо таких же деревень русских разоренных и вспоминал время, когда поля колосились тяжелыми колосьями, молока столько было, что поросят выкармливали им, за яблоками из дальних стран приезжали, а пироги из осетра на столе были не только по праздникам. И вспомнил Федор такой же указ прежнего царя о жизни свободной, с которого и разрушение началось. И как наехали люди темные (душой) и как разорять начали хозяйства крестьянские. Кого деньгами, кого угрозой, а кого и жизни лишили. Тащить стали все подряд. Скотину на мясо извели, поля опустошили, технику всю позабирали, сады изрубили. Поздно спохватились крестьяне, послали ходоков к прежнему генерал-губернатору с просьбой остановить супостатов иноземных. Прислали чиновников из губернии. Встретил их помещик и прямиком в баню решать дела государственные. Долго решали. Самогон бочками в баню катали, двух поросят забили, а деревенских баб аж на три раза меняли.

      Долго ли коротко продолжались дела государственные, но к концу седьмого дня велел чиновник собрать всех крестьян у дома помещика. Вышел на балкон, покачиваясь то ли от самогона выпитого, то ли от усталости, придерживая полный карман набитый какими-то зелеными бумажками иноземными и молвил: «Просрали вы, быдлы крестьянские, свое хозяйство и жить вам в дерьме». Сел после этого в карету и был таков. Приуныли от этого крестьяне. Кто собрал чемодан и уехал в другие страны, кто в петлю, а большинство запили. И стало от этого запоя как-то веселей на душе и жить не так тошно. И стали все пропивать. Кто утварь домашнюю, кто скотину, кто землю. Работы не стало, сыновья страшным иностранным зельем колоть себя стали, дочери поехали в город проституцией заниматься. И понял тогда Федор, что бежать надо со своей Родины. Так он оказался в городе.

      Устроился в ночлежку для бездомных и стал работать дворником на площади перед дворцом. И работал бы всю свою жизнь дворником, кабы не услышал призыв губернатора. День шел Федор, второй и все мимо деревень русских разоренных, и думал Федор: кто в этом виноват? Помещик ли, который после разорения удрал в страны иноземные, или чиновник, которого видел Федор в свите нынешнего генерал-губернатора. Не знал Федор ответа на этот вопрос, но твердо верил, что перед богом виновные понесут кару. И верил Федор в РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА, по доброте своей который в таком дерьме оказался. Вспомнил Федор из школьной программы: «Россия вспрянет ото сна…» Но как-то уж очень не хотелось Федору опять танков на площадях и революционных бредней. И шел Федор в родную Ивановку с твердой верой в новый указ царя, свои силы и русскую землю.

      Деревня появилась неожиданно для Федора. После очередного поворота за лесом показались первые дворы. Под ложечкой засосало у Федора оттого, что скоро пойдет он по родным улицам, вздохнет воздуха с детства знакомого, увидит соседей и друзей.

      Но чем ближе Федор подходил к деревне, тем более печальная картина представала перед ним. Бурьяном заросшие улицы, покосившиеся заборы да оторванные ставни, бездомные собаки, громким лаем предупреждающие о появлении чужака – все это привело Федора в печальное уныние. Но самое страшное – это безлюдные улицы. Там, где до позднего вечера не смолкали детские голоса, где звук разрывающихся гармоней перекрывал друг друга, где почти у каждого двора на скамейке сидели то старики, то старухи, сегодня рос высокий бурьян да красовались горы мусора. Первым Федор встретил дядьку Григория, возившего молоко на молзавод в город. Дядька Гришка никогда не пил. Даже свадебные застолья не могли сломить его твердую волю. Поговаривали, что в молодости он сильно набедокурил по пьяному делу, и после этого дал слово не пить. Похоже, что даже лихое нынешнее время не сломало его. Он стоял у калитки, слегка опершись на сучковатую палку, трезвый, гладко выбритый, исподлобья всматриваясь в Федора.

      – Привет, дядь Гриш! – весело крикнул Федор.

      – Здравствуй Федя, – степенно ответил дядька Гришка, как будто они с Федором расстались вчера. – Закурить есть?

      Федор молча достал пачку сигарет с фильтром и протянул собеседнику. Закурили молча. Сделав две-три глубокие затяжки, дядька Гришка сказал хрипло:

      – «Беломор лучше, хотя какой он сейчас «Беломор», трава одна. К нам надолго или как?

      – Насовсем, – сказал Федор. Дядька Гришка как-то недоверчиво поднял глаза на Федора и с недоумением спросил: – Сбежал откель?

      – Почему