Предисловие к любви. Геральд Леонидович Меер

Ты же знаешь, что мы никогда с ним не сюсюкали. А вот ласка и забота всегда были. Мы ему доверяли, а он нам доверял и, надеюсь, доверяет. И учился самостоятельно. И сейчас, смотри, как много занимается! А кто умеет работать, ответственный и добрый, тот и в других делах не должен подкачать». Правильно мама сказала! Молодец! А тетя Оля опять: «Все же парень есть парень и надо было как-то не так его воспитывать. Больше свободы давать, от умных речей и книжек опыта не наберешься. Да и на интимные темы у нас вообще нигде не говорят и людей ничему ласковому не учат. Одни фабрики-заводы да колхозы-совхозы на языках и в ушах. Я встречала таких умных дураков: на собраниях заслушаешься, а с нами мечутся, не знают с какой стороны к женщине подойти. – И засмеялась: – А к нам лучше со всех сторон! Вот обкрутит его какая-нибудь шалава, будешь знать». Мама вздохнула: «Если головы не будет, то может и обкрутить». А тетя Оля за свое: «Ему побеситься надо, по девкам полазить, опыта набраться». И тут она почему-то тоже вздохнула. Притом как-то громче, то есть грустнее, чем мама. Ха! Что она-то расстроилась? Правда, вскоре я услышал: «К сожалению, только на своих ошибках учимся». Видать что-то свое вспомнила.

      Мама, наверняка, хотела успокоить тетю Олю, тоже про учебу что-то начала говорить. Но я не все расслышал (она, видимо, отошла подальше): мол, главное, научиться… что-то там чувствовать, понимать… – И вообще, по-моему, стала говорить про другое – что-то про боль… по-моему, сердца. Видимо, про болезнь, болячку – то ли свою, то ли чужую. Конечно, разговор о здоровье для мамы главней, чем всякие «бешеные» слова тети Оли.

      Мамина болячка – именно сердце. Слышал, после моего рождения началось. Переживаю: может, из-за меня? Тяжело было вынашивать, вот сердце и надорвалось. Не знаю, это мое предположение. Внешне у мамы ничего не видно, а сердце болит. Но мама, по-моему, все же не о своей болячке говорила, не о каплях, не о таблетках, так бы я сразу догадался. Я их все знаю: вот, на буфете, открыто лежат. Чтоб удобней было маме брать или ей подать. Бывали случаи. Мы с папой чувствуем и понимаем, как маме тяжело: после них боль в сердце притихает или даже совсем исчезает, а потом опять… И у нас душа болит: неужели маме придется всю жизнь держаться на лекарствах?

      Дальше я не прислушивался, они о чем-то не интересном стали говорить: о каких-то халатах или платьях. Да и что подслушивать чужие разговоры? И я на тетю Олю не обижаюсь, это она так, любя. Она и на Верку шумит, если та со своим мальчиком задерживается.

      А «петушком» мама ласково называет папу – Петра Петровича. Мне тоже нравится.

      Ха! А тетя Оля иногда называет дядю Колю «колуном». Для нее это тоже, наверное, ласково: она с улыбкой, по-доброму. Хотя иногда ругаются. И тетя Оля говорит уже зло: «Был колуном и остался им!» И не разговаривают друг с другом. Даже я замечаю. Но это они так, все равно мирятся. Бывает у человека плохое настроение. Вот и у тети Оли бывает. Она больше сердится, чем дядя Коля.

      А что на него сердиться? Ему и так досталось. Я сразу понял про «десять лет»…

      А