Ночь в Вавилоне. Иннокентий А. Сергеев

асхаживает по комнате.

      – Но почему он не включит свет?

      – Наверное, ему страшно.

      – Но в таком случае ему следовало бы включить свет, а не бродить, натыкаясь в темноте на стулья. Темнота населена призраками.

      – В его комнате нет штор,– сказала она.

      А я сказал: "Здесь всё не так. Сейчас должен быть день, но почему-то ночь".

      – Это сдвиг во времени,– сказала она.

      – Но мне не хочется спать,– сказал я.– Здесь всё наоборот. Когда боятся, выключают свет. Он не хочет, чтобы его видели из темноты?

      Она показала на стопку бумаги.

      – Что это у тебя?

      – Это моя библиотека.

      Она взяла в руки листы.

      – Но ведь они же чистые!– удивилась она, растерянно перебирая их.

      – Лучший способ сохранить что-то – не доверять это ничему.

      – Даже бумаге?– спросила она.

      – Бумаге,– повторил я за ней.

      – Мне тоже не спится,– сказала она.– Почитай мне.

      Она протянула мне листы чистой бумаги. Почитай мне. Пожалуйста.

      Она положила голову на подушку и, закрыв глаза, улыбнулась.

      Я взял бумагу.

      – Ну читай же!

      Я начал читать.

      Так началась наша первая ночь. Здесь, где всё не так.

      Ночь. Ноктюрн Тишины

      Она была Тишина.

      А его не было.

      И она входила в него и переставала быть.

      И он растворялся в ней, а она не знала этого.

      Была ночь.

      Стёкла растаяли как льдинки в бокале холода.

      И был снег.

      Те, кто жили здесь до меня, выкрутили лампочку и унесли с собой,– пустой патрон чернеет в темноте при свете уличных фонарей, похожий на огромного паука, повисшего на нерве паутины, мне страшно дотронуться до него, хотя я знаю, что он мёртв. Я слышу щелчок выключателя в тёмной комнате – он мёртв.

      Я слышу смех, и кто-то неуверенно пробует клавиши; я пытаюсь угадывать темы, придумывая им глупые названия, и тут же забываю их, чтобы придумывать новые. И я знаю, что это тишина вошла в меня, и это её голос.

      И тогда я чувствую эти пальцы, они касаются меня, иногда неуверенно, иногда с силой они нажимают на клавиши и не знают обо мне, они ничего не знают обо мне, они трогают клавиши, не ведая, что касаются меня, ставшего тишиной и растворившегося в ней.

      Меня нет.

      Она не знает.

      Она говорит: "Ничто",– красиво округляя губы на последнем звуке… Вернуться, вспомнить, как это было… она смеётся… до того, как не стало, и быть… Но тогда не станет её, не знающей меня, не знающей, что я был, её, которая сама насмешка над словом "быть", её… её губы и смех.

      И я остаюсь.

      Здесь, где меня нет.

      Здесь, где я стал ничем – её звуком. Потому что нужно не быть, чтобы тишина, войдя в тебя, зазвучала.

      Она не узнает.

      И была ночь.

      . . .

      Когда отходит солнце, и становится страшно, и наступает ночь, и дорога становится тоньше льда, идущие по ней подобны безумцам.

      Когда глаза не служат больше, и из всех запахов остаётся только запах крови, а руки запачканы чем-то липким, и нет воды, чтобы омыть их, и чувствуешь себя совсем скверно, тогда легко оступиться и упасть.

      – – Я падаю в грязь, и она вновь покидает меня.

      Она оставляет меня, и я остаюсь один.

      Парчовые наряды залов, усыпанные бриллиантами – – между нами стекло.

      Окна, за ними залы, золото, мрамор, роскошь и великолепие – – оконное стекло. Вот она подходит к окну и не видит меня.

      Я стою, увязнув по колено в снегу, а ночь чудовищна и бесконечна. И я мог бы разбить это стекло, но тогда холод этой ночи ворвётся в её дворец и убьёт его свет и огонь, тепло, и она погибнет, замёрзнет среди битого стекла и обожжённых холодом стен, таких нелепых, нарядных стен.

      Я не трону её обители – – наверное, я погибну здесь.

      Это тонкое, такое тонкое, что страшно даже дышать на него, стекло сохранит её свет, и она не увидит чудовищ пустыни и не будет знать о них – – и не узнает меня – – ничто не напугает её, не причинит ей боли.

      Пусть это стекло спасёт её – – и убьёт меня.

      Сколько бы она ни смотрела в окно, она будет видеть лишь отражение своего царственного облика.

      – – Как прекрасен дворец твой, сколько диковинных и дорогих вещей собрано в нём, сколько коралла, жемчуга, драгоценных камней! Как просторны его залы, как тихи и уютны его спальни, сколько праздничной радости в огнях его канделябров!

      Та, что сокрыта стеклом.

      Та, что живёт во дворце, та, для кого этот праздник, та, что не видит меня…

      Моя душа.

      ............................................................................................................................………….

      ....