Некроманс. Opus 2. Евгения Сафонова

кляксами записями. Формулу, начертанную последней, перечеркнули столько раз, что бумага прорвалась насквозь. Несколько вырванных, скомканных листов валялись на полу сбоку от стола – рядом с кучками пепла, оставшимися от тех, что не только вырвали, но и спалили, расцветив подпалинами тёмный дощатый пол.

      Переступив через пепел и бумажные комья, оттягивая момент истины, Ева наконец склонилась над его креслом.

      Герберт казался спящим. Лишь кожа, бледная до какой-то снежной белизны, да синие губы указывали, что это не просто сон. И дыхание: редкое, неритмичное, едва заметное.

      Её сердце не ёкнуло. Руки не похолодели. Лишь глубоко, очень глубоко внутри что-то завопило от ужаса.

      – Нет, нет, нет! – Ева яростно тряхнула его за плечи. Не дождавшись реакции, отчаянно, наотмашь хлестнула по щеке, про себя прося прощения. – Не смей, слышишь?! Проснись!

      Спустя ещё три пощёчины он всё же приоткрыл непонимающие, рассеянные, сонные глаза.

      – Ева?

      Слово прозвучало так неразборчиво, будто к языку его подвесили валун. Отсутствующий взгляд с трудом фокусировался на её лице.

      – Я здесь, – она лихорадочно вглядывалась в тусклые, словно выцветшие глаза, – я здесь, будь со мной, слышишь? Эльен! – бешеный крик зазвенел под бесстрастно-белым потолком. – Герберт, позови Эльена, слышишь?!

      Ева не знала, послушался он или нет. Знала лишь, что по-хорошему ей стоило подумать обо всех возможных последствиях прежде, чем бежать, и позвать призрака с собой. Но тогда ей было немного не до того.

      Увидела, как он плавно, будто в замедленной съёмке, тянет руку к её лицу – и, так и не донеся, бессильно роняет обратно на кожаный подлокотник.

      – Я… я не могу, – полуразборчиво, бессвязно прошептал Герберт, – не могу найти. Ты… страдаешь. Я страдаю. А если найду, ты уйдёшь. Уйдёшь.

      – Что найти?

      – Оживить. Тебя. Айрес… не знает…

      Пауза, разделявшая слова, сорвалась в молчание. Блеклые ресницы сомкнулись, вновь отдавая своего владельца во власть сна, в любую секунду готового обернуться вечным.

      – Дыши! – Ева бесцеремонно отвесила ему новую пощёчину, выдернувшую некроманта из черноты близящегося забвения. – Дыши! Смотри на меня, на меня, понял? Не смей умирать! Тем, что умрёшь, ты меня не спасёшь!

      Он смотрел. Покорный и тихий, как провинившийся ребёнок, бледный и хрупкий, как фигурка изо льда или сахара, красивый и печальный, как ангелы с фресок Мелоццо да Форли. Неожиданно уязвимый, неожиданно беззащитный: настолько, что это казалось бы трогательным, не будь ситуация до безнадёги страшна.

      Он, ещё месяц назад казавшийся ей напыщенным и самоуверенным, он, которого она – дура, не смотревшая на него так, как смотрит сейчас, – не так давно презрительно называла женоподобным…

      – Тебе… очень плохо? – спросил Герберт хриплым шёпотом.

      Значит, так всё случилось с Лёшкой? Только рядом не было никого, кто напоминал бы её брату дышать, кто вырвал бы его из удушающей хватки