Час откровения. Мюриель Барбери

человека, и, если у Жака Меллана с его шелковыми галстуками, кашемировыми халатами и ужинами в клубе еще оставалось сомнение, оно мгновенно рассеивается, потому что здесь явный избыток невидимых дверей. Француз следует за японцем ко входу в храм и, поглощенный внутренними катаклизмами, пропускает все мимо ушей. В восторге, смешанном с благоговением, он ступает на незнакомые пороги и чувствует за спиной чье-то присутствие, но, обернувшись, не видит ни единой живой души. Спрашивает себя, как же он умудрился пропустить подобное место, ведь он часто бывал напротив, в Серебряном павильоне[12], и посещал святилище Ёсида, всего в двух шагах отсюда. Увы, ответ известен: он не Хару Уэно, он не японец, он всего лишь бедняга Жак Меллан. Торговец предлагает ему обогнуть храм, и они оказываются под самым прекрасным в галактике сводом кленов, чья листва смыкается в бесконечно изящную арку. У Жака сжимается сердце, и, охваченный сладкой мукой, он не слышит вопроса, с которым обращается к нему другой.

      – Простите? – бормочет он, и японец повторяет вопрос:

      – Ну, как с невидимой дверью? – и, не ожидая ответа, сворачивает направо, на мощенную камнями и песком тропу между кладбищами.

      Где-то вдали раздаются четыре удара гонга. А еще где-то, куда дальше, в личных пространствах Жака Меллана, происходит некое сопряжение, и реальность, та, в которой он шагает между могилами и каменными фонарями, меняет субстанцию. Повсюду качаются на ветру тонкие деревянные стержни, изукрашенные надписями, в которых, как ему кажется, он читает текст своего посвящения в сан. Недолгая прогулка, они доходят до конца аллеи и оказываются на вершине длинной лестницы, которая, пересекая кладбище, ведет к другим храмам, стоящим во впадине у холма. За спиной у них деревянная пагода, внизу в своей чаше раскинулся Киото, над ними восточные горы. Время покрывается невесомой взвесью – легкая пыль, летящая на путях мира, преображает течение его часов, и между рождением и смертью Жак Меллан прогуливается по дороге своей жизни.

      На самом верху лестницы они останавливаются и смотрят на город.

      – Рильке, – отвечает Меллан на вопрос, который Хару задал ему десять минут назад.

      Японец смотрит на него.

      – Вчера, у Томоо Хасэгавы, – говорит Меллан, – мы восхищались горами, покрытыми нежной майской зеленью, и я сказал: это красиво, но самый прекрасный сезон – это осень. И вы тогда процитировали Рильке: «Листва летит, как будто там вдали за небесами вянет сад высокий»[13].

      – А, – говорит Хару, – мне эти стихи читал мой друг Кейсукэ, горячий поклонник Рильке.

      – Но ведь так оно и есть, – говорит Жак, – это Япония в чистом виде: небеса, за которыми вянут сады.

      Хару посылает ему улыбку.

      – Сады для богов, – добавляет Жак. – Вы не можете себе представить, как для меня важно открыть эту дверь.

      – О, поверьте, вполне могу, – отвечает Хару. – Я знаю, что такое жизнь человека.

      Они на мгновение замолкают, потом Жак спрашивает:

      – Что это был за гонг?

      – Гонг Хонэн-ин, – отвечает Хару, –

12

Серебряный павильон – официальное название Дзисё-дзи; построен в 1483 г., изначально предполагалось покрыть его весь серебром, но из-за бедствий войны это не получилось.

13

Цитата из стихотворения Райнера Марии Рильке «Осень» (Herbst, 1906). – Здесь и далее перев. В. Куприянова.