А она была ничего. Евгений Трихлеб

их перебивать, потому что истории были ну просто уморительные. Хотя таковыми они явно не казались Егору Антакольскому. Он к тому моменту уже сидел с нами, сделал морду кирпичом и сто раз мысленно проклял тот момент, когда Ника решила организовать у них дома вечеринку.

      Мы с ним вдвоем немного поболтали после его прибытия. Ну, точнее, он, как обычно, тут же оседлал своего метафизического конька… Так… Вы, вероятно, обвините меня в предвзятости и, возможно, будете правы, но я вот, честное слово, не хочу и не буду воспроизводить даже частично или хотя бы тезисно этот утомительный псевдоинтеллектуальный монолог, потому что он не несет в себе абсолютно ничего познавательного, смешного или хотя бы душевного. У меня нет ни капли сомнений в том, что вы мне в обозримом будущем еще спасибо скажете за то, что я лишний раз избавил вас от его речей, ведь возможность расставить все точки на i в вопросе личности Егора вскоре и без этого представится – напоминаю, что вечеринка в самом разгаре. А пока же в копилку его характеристик смело бросьте прям горстью следующий факт: этот человек умудрился настолько заебать рассказчика, что ему приходится отрываться от повествования на подобного рода лирические отступления, нарушая тем самым художественную целостность произведения. И вот это уже говорит, кстати, о многом. Так что просто поверьте мне на слово, и давайте-ка лучше перейдем к историям духовиков, лады?

      – Еще тоже расскажу. У меня у деда, значит, пасека была в деревне в Беларуси. – вклинился саксофонист Митя, почесав вихор рыжих растрепанных волос на затылке. – Мы с братьями часто летом туда к нему ездили раньше. Помогали мед качать. Ну, как пасека. Один пчелиный улей, но большой. Рамок на двадцать. Вам-то, городским, неведомо, какое это богатство. Только для понимания скажу, что три рамки таких стоят где-то рублей шесть-восемь. А в улье их штук аж двадцать-двадцать пять. Так что математика получается довольно простая.

      В деревне нашей все знали, что дед пчел держал. Народ у нас дружный был в основном. Но дедушка все равно от греха подальше собаку сторожевую завел. Здоровенную такую алабаиху, Буськой звали. Ну и случилось так, что померла псина. Прибрал ее бог. Эх, лет шестнадцать жила. Настоящий друг. Ну, собака-то. Дед из-за этого переживал очень и новую все заводить не хотел. Так в это время-то алкаши тутэйшие прознали как раз, что без присмотра стала пасека, и решили под это дело наш улик ночью умыкнуть. За кур-то ворованных мало дают. А тут, считай, до деревни соседней его допер, рублей тридцать сразу получил и гуляешь на всю пропалую. Значится, спадары[2] эти ночью приперлись, взяли где-то носилки самодельные и начали улик на них затаскивать. Между рамками даже распорки не поставили, идиоты. Ну, чтобы они не стукались, не склеивались там, а то иначе же пчелы все подохнут. Жалко. Но это еще ладно. Самое главное – лето́к не закрыли, откуда пчелы вылетают. А дальше было все как в сказке. Пчелы разозлились, вылетели и давай их вовсю и везде жалить. Пьянчуги сразу орать как резаные стали и разбегаться кто куда. Дед на шум и гам на крыльцо вышел, все это увидел, но туда не пошел – пчела

2

Господа (бел.)