Движение литературы. Том II. И. Б. Роднянская

всей его конкретности и «случайности», а не на универсальную идею. Поэт представительствует от своего времени, от своей человеческой среды, не столько выдвигая и типизируя собственную участь, сколько вслушиваясь в «чуткий воздух» («… так чуток воздух этих стылых мест!»), переживая и разгадывая впечатление как знаменье.

      Драма собственного, отдельного существования уже не кажется столь захватывающей: границы ее размыты, она как бы переадресована тому, что вокруг, – «раките над вечным покоем», трактористу «в полюшке голом», – и стихает в родном далеке, находя умиротворение:

      Погляди: горизонта черта,

      как уста, стала узкой и красной.

      Промолчу – но моя немота

      никогда не бывала напрасной!

      Погляди: луговой зверобой

      не жалеет целебных соцветий.

      И бегут золотою гурьбой

      с золотыми лукошками дети…

      Знаменательно «молчаливым» поэтом представляется мне И. Шкляревский. А ведь рассказал о себе в стихах куда как много: и о Полесье, о детстве в учительской семье, о детдоме; и о заводской, а потом рыболовецкой работе; и об охотничьих «скитаниях в лесах».[2] Но упрятанной на белых полях его лаконических строк остается главная тайна – тайна совести и неотлучной от поэта грусти. Недосказанность у него – основной способ достигнуть той повышенной плотности поэтического вещества, о которой говорилось раньше. Вот стихотворение «Ночлег»:

      Ярко горели сухие дрова.

      Весело в небе свистела флюгарка.

      Долго смотрела на пламя вдова,

      в юности прачка, а после кухарка.

      Медленно думала что-то свое,

      давнее что-то в золе ворошила.

      … Честно работала, верно любила,

      чисто стирала чужое белье.

      Сполох стоял над спокойным лицом —

      алые угли к огню подгребала.

      Молча движения тень повторяла.

      Думал и я в эту ночь о своем.

      И весь этюд – о своем, хотя образ немолодой женщины (наверное, полесской землячки, может быть – из военных вдов) с лицом, как зеркало отразившим спокойную совесть, и в нимбе, розовеющем посреди ночной темноты, – образ этот написан с любовным вниманием к судьбе другого человеческого существа, а «я» поэта впрямую обнаруживает себя лишь в последнем стихе. Мы узнаем, какие мысли занимают другую – не его – душу, но невольно догадываемся, что в его молчаливом уме совсем иной счет и годам, и поступкам: и вина, и непокой.

      В поэзии Шкляревского густо от уклада, быта, от люда, среди которого он потерся как равный, тутошний. Обратите внимание на маленькие находки в этом роде: «Сплывая по Днепру…», «Жалоба счастья». А вот сценка, которая засела в мальчишеской памяти: голодные детдомовцы, переполошившие глухой полустанок, их бегство в тамбуре вагона и рядом с подростком из этой буйной стаи – «солдат стоит на сквозняке с мешком в единственной руке.

2

См. в особенности стихотворные сборники: Шкляревский И. Гость. Стихи о детстве, юности и могилевской земле. Минск: Мастацкая литература, 1980; Шкляревский И. Тайник. Стихи. М.: Советский писатель, 1981; Шкляревский И. Брат. Новая книга. М.: Молодая гвардия, 1982.