Театр тающих теней. Конец эпохи. Елена Афанасьева

не понимает, о чем это они. Странные слова «советы», «бунты», «погромы», долетевшие вслед за ними из дрожащего в лихорадке Питера, на фоне этого огромного и чистого крымского неба кажутся не чем иным, как кляксой на картине. Так вечно что-то рисующий пером посреди своих путающихся непонятных формул и строчек Савва то и дело сажает кляксы там, где можно было бы разглядеть хоть странноватый, но все ж таки пейзаж.

      Осень в здесь, в крымском имении, совсем другая.

      В Питере давно пронизывающий ветер, холодный дождь с бьющими по лицу первыми осколками снега. Здесь даже не осень, а предосенье, где цвет сафьяна смешан с последними запахами лета.

      «В Тессели тишина на ветке ели висит, сорвать ее не просит. Мы даже оглянуться не успели, а из-за гор спустилась осень…», – писала она в свои пятнадцать.

      Сквозь весь этот багрянец, который на деле вовсе и не цвет, а растение, глянешь вдаль – и замрешь.

      Будто мир замер, выключился, остановился. И время, быстробегущее, вечно спешащее время, кто-то выключил.

      Нет в вечности ни минут, ни секунд. И часов тоже нет.

      «Готика крымских скал / Вместо короны на детство. / Непостижимо наследство / Солнца империал…»

      Только ты и этот пылающий золотом империал солнца.

      И складывающиеся в фату твоей мечты облака, пронизанные мелкими стежками вездесущих чаек.

      И готика крымских скал, вычерчивающая в предвечернем небе стрелы, подобные контурам великих соборов.

      …Дан тебе вечный город. / Твой ближних гор Рим. / Как подобающе горд он. / Но покоряем. Горим / Вместе желанием таинств. / На портике склона колюч / Репейника башенный ключ / в руку – дворец обитаем…

      Строки как прелюдия жизни.

      Всё эскиз. Всё набросок…

      Строки…

      Легкие, стремительные, словно принесенные на крыльях птиц. Возникающие из ниоткуда – из этого вечера, из этого ощущения разбега, из этого перечеркнутого полетом чаек неба.

      Пунктир букв на бумаге сливается с пунктиром птиц в небе, а она, юная Анна, попав в ворожащий, колдующий, пугающий ритм, пишет и пишет, примостив на уступе скалы смятый лист, стачивая о твердую, проступающую сквозь бумагу скалу грифель карандаша.

      И не успевает понять – хорошо или плохо всё, что она пишет.

      И не успевает задаться вечно терзающим ее вопросом – зачем?

      Зачем все эти муки и ранения истекающей стихами ее маленькой души, если уже есть Ахматова, есть Цветаева, есть Блок, Гумилёв есть?

      А есть ли она, Анна, еще неизвестно. Зачем писать еще и ей?

      Но в этом ливне строк задуматься об их ценности Анна не успевает. Разве что записать.

      Карандаш обломан, в наспех вырванном из ученической тетради листке давно не осталось места, а строки все бегут, сыплются, льются на нее с неба сплошным потоком. И она, словно сумасшедшая стенографистка, силится не упустить ни слова из продиктованного ей свыше.

      …Если нет сомнений среди дня / Полуночная стенографистка / Я пишу истории дождя…

      Не упустить… уловить… сохранить… сохранить…