Из варяг в греки. Олег. Дмитрий Романов

А рабой твоей не стану.

      Он тогда удивился и сказал, что не нужна ему раба. Но всё, что было между ними – и что не дождалась, что вышла замуж за его брата, да того и отравила, что о себе правду скрыла, – всё это застыло, как смола в янтарный камень. И уже не будет через него течь родник.

      – А я рукав без платья, – ответила Янка, – мне всё равно идти не куда. Только на дно с камнем. Но уж было такое. Ты меня тогда спас. Стало быть, за тобой только идти мне.

      Любору стало её жаль. Белая, рыжеволосая, солнцем целованная, высокая и статная – княжья кровь. Да только душа увяла. От того и родник не бьёт.

      А ещё в глубине души он хранил тайну о далёкой Византийской деревне, где заново родился он после того страшного штурма. Об усталых и прекрасных газах, точно глаза лани – женщины по имени Олимпиада, которую звал он Липушкой. О её тёплых руках, что пахли землёй и ладаном. Надо было прятать тайну ещё глубже. Она поднималась на поверхность только вместе со слезами. И этот камень он глотал.

      Тогда он подал руку Янке. Её ладонь была сильной и холодной. Он чуть сжал её в своей, попытался улыбнуться, но не смог. И со вздохом ушёл. Он знал – пропасть легла между ними навек.

      Олег взбежал по скользкой дороге к воротам. Детинец стоял на холме. Отсюда хорошо просматривался берег. Олег выглядел внушительно, хотя и очень молодо. Не каждому бойцу жаловался соболиный плащ и серебряные пряжки на доспех. Гуннар же стоял за ним, как гора, свирепо глядя из-под белых бровей.

      – От Рюрика мы!

      Ворота не открывались. Олег покликал стражу.

      – От господина Великого Новгорода!

      Раз только выглянуло из бойницы лицо. Но не открыли.

      – Гуляй, возгря! – крикнули в ответ, когда он снова позвал.

      Олег с Гуннаром переглянулись. Румяна проступила на молодом лице.

      Стена была в два ствола – сажень толщиной. По ту сторону к ней привалились двое гридней сторожей. Они зевали на ярком весеннем солнце, которое мешало им спать. Князь пировал, а, значит, был занят жёнами, и вся боярщина радовалась досужему часу. За гриднями следить было некому и незачем.

      Киев вообще теперь часто отпускал бразды. Власть в нём была странной. То заметной со стороны Аскольдовых хором, когда оттуда выезжали смотрительные дружины – глядеть, где что не так лежит, и у кого нос длинный. То – со стороны торжищ, где заезжие купцы перекупали этих самых княжьих дружинников без ведома князя. А засилье степняков хазар, подозрительных угров с востока и бритоголовых проповедников с запада рождало толки о скором захвате города. Кем? Когда? Да кто ж его знает! Просто – будет и всё тут. Страшно жить без ножа за сапогом.

      Двое гридней слышали крики.

      – Да кто ж там, Малко? – спросил один, куснув соломину. – Чего ему неймётся?

      – Сопляк какой-то. Нарядился, как петух в насест, – зевнул, – видали мы таких.

      – От Рюрика, слышь, – хмуро заметил первый. – Может, того? Отворим?

      – Сиди, Кучка,