Жизнь начерно. Алена Даль

вспенила воду и принялась слой за слоем смывать вековую грязь, помогая себе скребком и щёткой. Вода стекала мутными ручьями на предусмотрительно подстеленную клеёнку. Ошмётки птичьего помёта, липкой паутины летели в мусорное ведро. Несколько раз менялись вёдра, тряпки. В ход шли газета и нашатырь. Широкий подоконник оттирала пастой в несколько заходов. Наконец, осталось лишь вытереть насухо стёкла и вернуть створки и шпингалеты в первоначальное положение. Женщина работала неистово, в каком-то обречённом исступлении. Когда работа была почти завершена – оставалось только закрыть окно, – налетел ветер и чуть не сдул худую, нескладную фигуру работницы в оконную пасть, но та успела схватиться за раму. Рама скрипнула, но удержала её вес.

      – Развела тут сквозняки! Простудить меня хочешь? – раздался недовольный голос и на пороге кухни появилась Изабелла Петровна с карандашом и кроссвордом в руках.

      Старуха зажмурилась от яркого до боли света, хлынувшего сквозь вымытое окно. Закрыла лицо руками, а когда отняла ладони, взгляд её упал на старую варежку, лежавшую на краю стола. Изабелла Петровна хотела было выругаться на то, что работница всякую дрянь на стол кладёт, но вместо этого неожиданно всхлипнула. Нахмурила брови, намереваясь предъявить претензии, но не смогла вымолвить ни слова. Подбородок её задрожал. Карандаш выпал из рук.

      «Мама Зина» – выдавила она и слёзы полились из её глаз. Она вспомнила всё об этой варежке с уродливой снежинкой. Как мама потеряла вторую в парке, когда катались с горки. А уцелевшую приспособила под прихватку. Как брала этой варежкой чугунную сковороду и ловко вставляла её в форточку, чтобы поскорее остудить слишком горячий ужин. Как пришила к варежке петельку для удобства – так можно было вешать её на крючок. Изабелла Петровна всхлипывала как в детстве, когда однажды мама долго не забирала её из садика, и казалось, что она уже никогда не придёт за ней. Вспомнила поминутно тот день – пыльный и душный, толстые пальцы паспортистки, документ с чужой фамилией и виноватые глаза матери. Как объявила ей бойкот, промолчав три недели, не проронив ни слова. Только отцу, разжалованному в дядю Сашу, позволяла пару-тройку дежурных фраз. Как придумала называть неродную мать по имени отчеству – Зинаидой Николаевной. Как вздыхал от этой перемены дядя и хватался за сердце. В памяти всплыли их письма в Самару, ни одно из которых не было удостоено ответа – так велика была обида. Изабелла Петровна видела себя как в зеркале – вот она вернулась домой, гордая и независимая, с красным дипломом. А спустя полгода познакомилась с Толиком. Вспомнила, как запретила маме появляться на свадьбе. И её глаза – сухие и обречённые. Долгие-долгие годы она отталкивала мать, находя тысячи причин и объяснений… И ещё она вспомнила, что Толик сумел уговорить её не делать аборт. И что родилась девочка, как и хотел муж.

      Изабелла Петровна медленно перевела взгляд с варежки на вжавшуюся в стенку незнакомку.

      – Таточка! Дочка! – и упала без чувств.

      Когда спустя месяц Изабеллу