Бульварная Молитва. Серафим Викторович Ларковский

во Вселенной, никогда не считайте себя центром мира, а если уж и нападут на вас такие губительные размышления, скорее бегите на Арбат или Тверскую и смотрите на людей! Пожалуйста, всегда смотрите на людей!

      Ваня Есенин высунулся из окна, залез обратно в комнату с теплой улыбкой на розовых губах. В домашних шортах и огромной футболке с музыкантом сидел рыжий на подоконнике, качал ногами и оглядывал угол, в котором стояла кровать Булгакова. Сам Сашка после полуночных чтений спал как сурок. Такое было абсолютно обыкновенным в квартире 12 в доме 27/13 на Малой Грузинской: Есенин вставал рано, Булгаков же просыпался поздно. Те несколько часов пока Хеттский ждал, когда же проснется его друг, он сидел у окна и вглядывался в толпы людей. И сердце молодого поэта разрывалось при каждом новом лице на проспекте! Восторг от столицы выливался в стихи, для Вани Москва был настоящим городом мечты. Каждую звездочку на московском небе он готов был целовать лично, а на комментарии Чехова, что созвездия видны почти с любой точки земли, отвечал, что таких светил как в Москве нет нигде! Он гордился тем, что москвич, чувствуя себя при этом частью чего-то великого и невероятного!

      Раздался краткий звонок в дверь, поэт сорвался с подоконника, открыл дверь и кинулся на шею Коровьева с криками, что ему необходимо увидеть, какое необычайное солнце поднялось сегодня над Москвой! Адам улыбнулся и первым делом двинулся в кухню, нажал на кнопку чайника, выслушивая восторженные восклицания друга о городе, жизни, людях, стихах, музыке…

      Такой он человек Ванька Хеттский. Не восхищаться не мог, увидеть спокойное лицо Есенина было почти невозможно. Сердце его пело всегда и постоянно, и делало это громко, выражая свой шум через постоянную болтовню поэта. Он был настоящим солнцем, освещающим своим огнем десятки километров. Рыжие, хоть и крашеные волосы, были прямым показателем этого небесного происхождения. Гротеск любил его безумно.

      –Ну чего ты кричишь…– послышался голос из соседней комнаты. – Я пытаюсь спать, а ты орешь. Коровьев, и ты тут. – без особого энтузиазма произнес сонный Булгаков, в одном носке выходящий из спальни.

      –Ребята! Я вас безумно люблю! – заверещал Есенин, усаживаясь на новый, уже кухонный, подоконник.

      –Он пьян? – снисходительно пробормотал Саша, глядя на улыбающегося Адама.

      –Он счастлив.

      И тут Булгаков тоже улыбнулся, глядя на ребячески болтающего ногами друга. И Коровьев улыбнулся. И солнце улыбнулось. И вся Москва улыбнулась. И весь мир улыбнулся.

      Однако вскоре картина поменялась. Из трубы за окном валил светло-серый кучерявый дым. Казалось, что вся прежде яркая и сумасшедшая Москва превратилась в северный скучный Лондон или несчастный Санкт-Петербург. Ветер нес в себе капли луж, куски газет и пакетов… В этот день поднялся страшный ураган, на некоторых улицах падали деревья, люди держались за заборчики и стены, дабы не быть унесенными далеко-далеко… Есенина и Коровьева экстремальная обстановка