Другой Путь (адаптирована под iPad). Борис Акунин

никакой Орфей. Еще и носом шмыгнула, со слезой.

      – Дура ты, а не Эвридика. Вроде современная девушка, сверхпередовой областью медицины занимаешься, а сама… Кто так вообще сейчас разговаривает? «Обретаться в аду», «Эвридика»! Ты кто – рентгенолог или осколок римской империи?

      – Во-первых, это не римская мифология, а греческая, – ответила Лидка, уязвившись. Она не любила, когда ее попрекали несовременностью и в особенности старомодностью. – А во-вторых, скажи-ка, Миррочка, чьи это стихи?

      И, закатив свои томные глаза, продекламировала:

      И вдруг, забыв слова стыдливости и гнева,

      Приникнет к юноше пылающая дева…

      Еще, о Гелиос, о царственный Зенит!

      Благослови сады широкогрудой Гебы,

      Благослови шафран ее живых ланит,

      На алтаре твоем дымящиеся хлебы,

      И пьяный виноград, и зреющие сливы,

      Где жертвенный огонь свои прядет извивы.

      – Тютчев какой-нибудь, – пожала плечами Мирра. – Или Анненский. Сейчас так никто не пишет.

      – Нет, это стихотворение Ларисы Рейснер, прекрасной амазонки Революции! – торжествующе объявила подруга. – И если Лариса Рейснер не современная, передовая женщина, то пусть и я буду такая же!

      Она обожала Ларису Рейснер, которая и для Мирры, конечно, являлась непререкаемым авторитетом, женщиной новой эпохи, бесстрашной и свободной, дающей мужчинам сто очков вперед.

      Крыть было нечем.

      – Ладно, срезала, – усмехнулась Мирра. – Видно, от любви и у товарища Рейснер гайки с болтов слетают.

      – От любви человек начинает думать и говорить языком любви, – убежденно сказала Лидка, – а совсем не таким, каким обсуждают примусы или жилищный вопрос.

      – Ладно, широкогрудая Геба, переходи от лирики к фактам. Давай, рассказывай.

      – Первый раз я увидела его три дня назад, в театре Корша. Олимпиада Аркадьевна, билетерша, я тебе про нее рассказывала, посадила меня на чудесное место в амфитеатре, под ложей. Он был прямо надо мной.

      – Кто, царственный Зенит?

      Но Лидку было уже не сбить. Она придерживала тоненькой – каждую косточку видно – рукой ворот пальтишки, длинные ресницы полуопущены, под глазами синие тени, – и мечтательно тянула слова:

      – Сначала я услышала го-олос… Потом увидела серый тви-идовый рукав, лежащий на лаковом бордюре ло-ожи… Блеснули очки в стальной опра-аве… Потом, во мраке театрального зала – зеркальный пробор… Как Теодор говорит, как держится!

      – Теодор? Иностранец что ли?

      – Латыш.

      – Твидовый рукав, пробор на бриллиантине. Нэпман?

      – Сама ты нэпман! Он герой Гражданской войны, состоит на какой-то секретной работе, часто ездит за границу. Это настоящий европеец!

      – А как же Кторов?

      Последнее время Эйзен была влюблена в актера Кторова из того же коршевского театра. Разумеется, безумно и безнадежно,