Мы обнимем смерть. Девин Мэдсон

Я должен был гордиться возможностью послужить своему народу, принести славу своему гурту, но каждый день терял частичку себя и каждый день мечтал стать свободным, бросить все и сбежать, какой бы позор и груз ни навлекло это на мою душу. И однажды я так и сделал. Все решили, что меня отослали обратно за то, что я не справился, но я просто сбежал. Ушел, не оглядываясь.

      И теперь стыд оттого, как сильно я подвел себя, свой гурт и свой народ, давил на меня как гора.

      Когда я закончил, Гидеон сомкнул руки и держал меня, пока я плакал, положив голову мне на плечо. Он не сбежал от такого груза, в отличие от меня, ни тогда, ни позже. Никогда.

      Песню, которую он тихонько напевал мне на ухо, нарушил треск. Он становился все громче, поглотив сначала голос Гидеона, а затем и его самого, оставив лишь его тепло и память о его прикосновении.

      По телу кулаками ударила боль. Мелькнул и пропал запах мокрой шкуры Дзиньзо, а стук дождя был бесконечен. К знакомому голосу где-то над головой присоединились другие. Комната кружилась. Плоть пронзила острая боль, и я вскрикнул, звук был такой же живой, как бренчание мертвых костей.

      Голос что-то выкрикнул, но я не понимал слов. Пол под моей головой затрясся от шагов, и появилось лицо. Знакомое лицо, которому принадлежал знакомый голос.

      – Тор?

      Я прервал его имя вскриком, когда пронзительная боль вернулась, заставив меня дернуться.

      Снова непонятные слова, быстрые и злые, и лишь рука Тора удержала меня от попытки встать.

      – Не двигайся, – сказал он. – Девчонка тебя зашивает.

      – Девчонка? – прохрипел я и облизал пересохшие губы, глядя ему в глаза и пытаясь хоть что-то понять. – Зачем?

      Тор огляделся. Я видел только его лицо.

      – Сетт распорол тебе ногу пробойником, – сказал он, понизив голос до уровня шипения гаснущих углей. – Ты что, не помнишь?

      Его слова разорвали темноту, как завесу, открыв мне комнату. Маленькую комнату, освещенную дымящимся очагом и свечами. Слабый свет сочился в открытую дверь, за которой водопадом хлестал дождь. Капли воды с протекающей крыши стекали в горшки, от влажности было трудно дышать. У огня сушилась одежда. Одеяло под моей головой пахло плесенью. Все пространство вокруг заполняли связки сушеных трав, миски, иглы и нитки. И девчонка. Нет, слишком высокая и хорошо сложенная для девчонки, скорее молодая женщина, ровесница Тора. Она склонилась над работой, из пучка на затылке выбилось несколько мокрых темных прядей. Остановившись с иглой и ниткой в руке, она посмотрела на Тора и что-то сказала на кисианском.

      – Что она говорит? – просипел я.

      – Хочет знать, можно ли продолжать шить или ты свалишься в обморок прямо на нее.

      Я встретился с ее острым, оценивающим взглядом. Ни жалости, ни извинений. Жесткость ее лица лишь усиливалась нетерпением.

      – Скажи, пусть продолжает, – сказал я, ненавидя свое сухое карканье. – Левантийцы терпеливы.

      Тор повторил мои слова, и верхняя губа женщины скептически изогнулась. Но все же она обратила