Мои литературные святцы. Геннадий Красухин

зря. Неотъемлемое право властителя, как сказано в стихотворной повести Пушкина «Анджело», – «Законы толковать, мягчить их смысл ужасный…». Неотъемлемое и никем неоспоримое. Разумеется, чтобы «толковать», смягчая, нужна добрая воля – «милость» того, кто этим занялся. К ней обращается обычный обыватель – пушкинский герой в надежде на то, что подобная милость будет проявлена. Но властитель, по Пушкину, раннему и позднему, всегда обязан сознавать, что явленная им милость не расходится с правосудием, что нарушать закон он не вправе. В частности, это доказывают и «Анджело», и «Капитанская дочка».

      Ведь уже в начале повести «Анджело» её герой – «предобрый» правитель Дук – уныло взирал, как по существу бездействовал в его государстве закон. Утверждать, что в конце повести Дук снова подменил закон своей милостью, – значит признать, что Пушкин в данном случае зря брался за перо: выходит, что его герой-правитель ничего не вынес из очень для него поучительных событий, составивших содержание повести.

      А чем руководствовалась Екатерина, отменившая неправедный приговор Гриневу? Как верховный правитель, она уже воспользовалась своим юридическим правом смягчать участь преступника: из уважения к отцу Гринёва заменила казнь, определённую Следственной комиссией его сыну, вечным поселением. Так что снова просить у неё для Петруши «милости, а не правосудия», даже если при этом она симпатизирует просителю, – дело безнадёжное.

      «Вы просите за Гринёва? – сказала дама с холодным видом. – Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй».

      В этом прежде всего смысл повторения эпизода встречи героя и того, кто в будущем объявит о себе как о властителе, в главе, которая называется «Суд». Потому и неправеден суд ложного властителя, такого, допустим, как Пугачёв, что тот убеждён: законы писаны не для него: «Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай». Истинный же правитель, по мысли Пушкина (и эта мысль лежит в основе историософской концепции его романа), утверждает в стране не произвол, а правосудие. В конце концов, Екатерина осуществляет его и по отношению к Гринёву, о чём и говорит Марье Ивановне: «Я рада, что могла сдержать вам моё слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невиновности вашего жениха». Но сделает это не прежде, чем внимательно выслушает Марью Ивановну, которая как пишет Гринёв, рассказала ей «всё, что уже известно моему читателю». А всё, что известно читателю, составляет цельный текст семейственных записок Гринева, в которых мирская молва хоть и подобна, конечно, морской волне, но волна эта не выходит из берегов нравственности, твёрдо исповедуемой Гринёвым. Иначе говоря, Екатерина действует, основываясь на фактах, утаённых Гринёвым от Следственной комиссии, но открытых императрице Марьей Ивановной.

      Заметим ещё, что действия императрицы,