Глазами клоуна. Бильярд в половине десятого. Генрих Бёлль

мимо теннисной площадки к тиру, где Герберт Калик рассказывал историю про мальчишку, который в десять лет уже заработал Железный крест первой степени: где-то там, в Силезии, он подбил ручными гранатами три русских танка. Когда один из мальчиков спросил, как звали этого героя, я сказал:

      – Рюбецаль.

      Герберт Калик весь пожелтел и завопил:

      – Презренный пораженец!

      Я наклонился и швырнул Герберту горсть золы прямо в физиономию. Все на меня накинулись, только Лео соблюдал нейтралитет – ревел, но за меня не заступался, и с перепугу я заорал на Герберта:

      – Нацистская свинья!

      Где-то я прочел это слово – кажется, у железнодорожного перехода на шлагбауме. Я даже точно не знал, что оно значит, но у меня было ощущение, что тут оно как раз подходит. Герберт Калик сразу прекратил драку и стал действовать официально: он арестовал меня и велел запереть в сарай при тире, среди мишеней и указок, а сам приволок моих родителей, учителя Брюля и еще какого-то нациста. Я ревел от злости, переломал все мишени и все время кричал мальчишкам, охранявшим меня: «Нацистские свиньи!» Через час меня потащили в суд, в нашу столовую. Брюль просто удержу не знал. Он твердил одно:

      – Выкорчевать с корнем, с корнем выкорчевать!

      Я до сих пор не знаю, про физическое уничтожение он говорил или, так сказать, про моральное. Как-нибудь напишу ему на адрес педагогической академии, попрошу разъяснить – ради исторической правды. Член нацистской партии, заместитель ортсгруппенляйтера Левених вел себя сравнительно разумно. Он говорил:

      – Но примите во внимание, что мальчику еще одиннадцати нет!

      И так как он действовал на меня успокаивающе, я даже ответил на его вопрос, откуда я взял это роковое слово:

      – Прочитал на шлагбауме, на Аннабергерштрассе.

      – Но тебе его никто не говорил? – спросил он. – Понимаешь, вслух при тебе его никто не произносил?

      – Нет, – сказал я.

      – Мальчик даже не понимает, что говорит, – сказал мой отец и положил мне руку на плечо.

      Брюль свирепо воззрился на отца, потом испуганно взглянул на Герберта Калика. Очевидно, жест отца выражал слишком явное сочувствие мне.

      Моя мать, плача, сказала своим глупым голосом:

      – Он сам не знает, что говорит, он сам не знает, иначе мне пришлось бы от него отречься.

      – Ну и отрекайся, – сказал я.

      Все это происходило в нашей огромной столовой с тяжелой резной мебелью темного дуба, с охотничьими трофеями деда на широкой дубовой панели, с кубками и тяжелыми книжными шкафами со свинцовым переплетом стекол.

      Я слышал раскаты артиллерии на Айфеле, всего в каких-нибудь двадцати километрах, а иногда доносился даже стрекот пулемета. Герберт Калик, светловолосый, бледный, с лицом фанатика, играл роль прокурора и все время барабанил костяшками пальцев по буфету и требовал «жестокости, беспощадной жестокости». Меня приговорили к тому, чтобы под надзором Герберта вырыть в саду противотанковый