Глазами клоуна. Бильярд в половине десятого. Генрих Бёлль

и сказал:

      – Вот не знал, что ты так хорошо играешь Шопена. Сыграй эту мазурку еще раз!

      – Не могу, – сказал он, – пора в школу, нам на первом уроке дадут темы для выпускного сочинения.

      – Я тебя отвезу на маминой машине, – сказал я.

      – Не хочу я ездить на этой идиотской машине, – сказал он, – сам знаешь, как я ее ненавижу.

      В то время мама только что «безумно дешево» перекупила у приятельницы спортивную машину, а Лео чрезвычайно остро воспринимал все, что могло показаться «задаванием» с его стороны. Только одним способом можно было привести его в бешенство: если кто-нибудь его дразнил или подлизывался к нему из-за наших богатых родителей – тут он краснел как рак и пускал в ход кулаки.

      – Сделай исключение, – сказал я, – сядь, сыграй для меня. Хочешь знать, где я был?

      Он покраснел, уставился в землю и сказал:

      – Нет, не хочу ничего знать.

      – Я был у девушки, – сказал я, – у женщины, у моей жены.

      – Вот как? – сказал он, не поднимая глаз. – Когда же вы обвенчались?

      Он все еще не знал, куда девать руки, хотел было проскользнуть мимо меня, опустив голову, но я удержал его за рукав.

      – Это Мари Деркум, – сказал я тихо.

      Он выдернул у меня свой рукав, отступил на шаг и сказал:

      – Бог мой, не может быть!

      Потом вдруг что-то пробурчал и сердито покосился на меня.

      – Что? – спросил я. – Что ты сказал?

      – Что мне теперь придется ехать на машине. Отвезешь меня?

      Я сказал «да», взял его за плечо и вышел с ним через столовую. Я хотел избавить его от неловкости встретиться со мной глазами.

      – Пойди возьми ключи, – сказал я, – тебе мама выдаст их, да не забудь удостоверение. И потом, Лео, мне деньги нужны, у тебя еще есть деньги?

      – В сберкассе, – сказал он. – Можешь сам взять?

      – Не знаю, – сказал я, – нет, лучше перешли мне.

      – Куда? – сказал он. – Разве ты уезжаешь?

      – Да, – сказал я.

      Он кивнул и поднялся наверх.

      Только в ту минуту, как он меня об этом спросил, я понял, что уеду. Я зашел на кухню. Анна встретила меня ворчанием.

      – А я решила, что ты не желаешь завтракать, – сердито сказала она.

      – Нет, завтракать я не буду, – сказал я, – только кофе.

      Я сел за чисто выскобленный стол и стал смотреть, как Анна снимает у плиты фильтр с кофейника и ставит его на чашку, чтобы стекал кофе.

      По утрам мы всегда завтракали на кухне с прислугой, нам было скучно сидеть в столовой и ждать, пока подадут. Сейчас на кухне была только Анна. Норетта, вторая горничная, была у мамы в спальне, подавала ей завтрак и обсуждала с ней туалеты и косметику. Наверно, сейчас мама перемалывает своими великолепными зубами какие-нибудь зерна, на лице у нее маска из плацентарных препаратов, а Норетта читает ей вслух газету. А может быть, они сейчас только читают утреннюю молитву, составленную из Гёте и Лютера и подкрепленную обычно какими-нибудь