Аксиома Декарта. Антон Рай

Сначала он, как и все начинающие писатели, просто пишет, потому что это естественная для него потребность, и ему это нравится. Он даже писал что-то вроде драм, и его братья оценили их весьма высоко44. Но сам, Достоевский, очевидно, чувствовал, что это еще не то, что ему еще только кажется, что он уже писатель, а на самом деле еще нет – не проснулся он, пока что он всё еще грезит45. Далее последовала изнурительная работа над «Бедными людьми» – и в этой-то работе и родился писатель Достоевский, только тут он прибавил к знанию, что он хочет делать, знание – как это надо делать. Аналогии с пробуждением особенно уместны, потому что Достоевский почти буквально «проснулся знаменитым», и даже еще до публикации «Бедных людей» – история о том, как восторженно Некрасов и Белинский приняли эту книгу, слишком хорошо известна, чтобы надо было ее здесь повторять46. Но суть, конечно, не в том, что он проснулся знаменитым, но в том, что он проснулся Писателем.

      Но и тут, оказывается, что он, хотя и проснулся, да не совсем; что он еще не совсем Достоевский; что Достоевский еще только должен пробудиться. А для этого ему надо умереть и воскреснуть. Опять-таки история слишком известная, чтобы воскрешать ее здесь во всех подробностях; вспомню лишь слова Достоевского, высказанные им в этот роковой и счастливейший день – день несостоявшейся казни:

      «Как оглянусь на прошедшее да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неуменье жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, – так кровью обливается сердце мое. Жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья. Si jeunesse savait! („Если бы молодость знала!“). Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму». (Ф. М. Достоевский – М. М. Достоевскому. 22 декабря 1849 года)

      А ведь еще понадобится каторга, чтобы утвердить Достоевского в этом его взгляде, чтобы уже окончательно «вылепить» эту новую форму. Опыт, которого никому не пожелаешь, и опыт, который (при окончательном пробуждении) трудно миновать. Вот и получается, что Достоевский всё время сражается на самой передовой жизни, тогда как Толстой и на войну-то едет больше из любопытства; чтобы посмотреть – что там и как. Конечно, я не назову это любопытство праздным, но разница в опыте налицо. Одно дело поехать на войну или на каторгу, чтобы «посмотреть»; другое дело, четыре года каторги – пережить. Да уже и самое начало писательского поприща у Достоевского окрашено в трагические тона безнадежной надежды:

      «Вообще обстоятельства не благоприятны. Нет надежды ни на настоящее, ни на будущее. Правда, ошибаюсь! Есть одна на 1 000 000, который я выиграю – надежда довольно вероятная! 1 против 1 000 000!» (Ф. М. Достоевский – М. М. Достоевскому. 27 февраля 1841 года)

      Видим ли мы что-то подобное у Толстого? Нет. И, конечно, если этот самый «один шанс из миллиона» все-таки выпадет на долю писателя,

44

«Я читал, с восхищением читал его драмы. Нынешней зимою они явятся на петербургской сцене». (М. М. Достоевский – П. А. Карепину. 25 сентября 1844 года)

45

«Еще в 1842 г., то есть гораздо ранее „Бедных людей“, брат мой написал драму „Борис Годунов“. Автограф лежал у него на столе, и я – грешный человек – тайком от брата нередко зачитывался с юношеским восторгом этим произведением. Впоследствии, уже в очень недавнее время, кажется в 1875 г., я, в разговорах с братом, покаялся ему, что знал о существовании его „Бориса Годунова“ и читал эту драму. На вопрос мой: „Сохранилась ли, брат, эта рукопись?“, он ответил только, махнув рукой: „Ну, полно! Это… мои детские глупости!“ Оценять достоинство означенной драмы, конечно, не буду… Талант брата сказывался уже и в ней». (Открытое письмо А. М. Достоевского издателю «Нового времени» А. С. Суворину от 5 февраля 1881 г.).

46

Впрочем, сам момент пробуждения я не могу не отметить, уж больно он осязателен: «Вечером того же дня, как я отдал рукопись, я пошел куда-то далеко к одному из прежних товарищей; мы всю ночь проговорили с ним о «Мертвых душах» и читали их, в который раз не помню… Воротился я домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днем петербургскую ночь. Стояло прекрасное теплое время, и, войдя к себе в квартиру, я спать не лег, отворил окно и сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут. Они накануне вечером воротились рано домой, взяли мою рукопись и стали читать, на пробу: «С десяти страниц видно будет». Но, прочтя десять страниц, решили прочесть еще десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал. «Читает он про смерть студента, – передавал мне потом уже наедине Григорович, – и вдруг я вижу, в том месте, где отец за гробом бежит, у Некрасова голос прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: «Ах, чтоб его!» Это про вас-то, и этак мы всю ночь». Когда они кончили (семь печатных листов!), то в один голос решили идти ко мне немедленно: «Что ж такое что спит, мы разбудим его, это выше сна!» (Ф. М. Достоевский. «Дневник писателя») Иногда, как видим, человека можно разбудить, хотя бы даже он и не лег спать…