Жуга. Осенний лис. Дмитрий Скирюк

ли не счастье – жить и видеть год за годом подобное чудо? Чёрт… зуб болит…

      – Потерпи до вечера, разведём костёр, я настой приготовлю.

      – А поможет?

      – Отчего нет? Дело нехитрое. Это он у тебя от холода ноет.

      – Да, жаль, что сейчас не лето.

      – Как можно о чём-то жалеть, когда приходит зима?

      Собственные слова, вернувшись тенью дружеской усмешки, произвели на путника странное впечатление: остановившись, он глянул озадаченно и вдруг… расхохотался. Он смеялся так звонко, легко и заразительно, что спутник его не выдержал и рассмеялся тоже.

      Не в меру восторженному поклоннику зимы было лет двадцать, двадцать пять – трудно сказать точнее, потому как, хоть был он строен и двигался по-юношески легко, сложен был совершенно по-взрослому, бороду, густую и чёрную, носил уж далеко не первый год, да и голос имел что надо – глубокий, гулкий бас. Спутник его казался помоложе и победнее, и если первый в своём зелёном жупане и мехом подбитом плаще выглядел этаким франтом, то второй был одет не так броско, зато добротно, как одеваются для дальней дороги местные крестьяне или горцы. Шёл он, опираясь на посох и слегка прихрамывая, нёс за спиной потрёпанную котомку. Из-под чёрной, ка́таной, простецкого фасона шляпы выбивались спутанные рыжие пряди. Эти двое, похоже, были в пути уже не первый день, пробираясь не то в Равенцы, не то в Галлен. Дорога, укатанный санный проезд, могла завести и туда и туда, а поскольку до развилки было ещё далеко, то, повстречавшись, оба шли вместе, сведённые зимой, судьбой и дальней дорогой, да, может, ещё тем странным зудом, который круглый год уводит прочь из дома охотников, бродяг, поэтов и воров.

      В это время года здесь было мало дичи и нечего было красть.

      Жуга – так звали рыжего странника, или, по крайней мере, так он себя называл.

      Поэт звался Вайда.

      Была зима. Бесцветная, равнодушная, не очень холодная, но такая буранная, такая обильно-снежная, что старики в деревнях только диву давались, глядя поутру в окошко, – не могли они припомнить такой зимы, сколько ни ворошили в седой усталой памяти долгий свой век. И летописи молчали, а если и не молчали, то отсылали в прошлое так далеко, что сомнение брало: полно! Да было ли это? И неужто жили люди в ту пору? Старики качали головой и лезли обратно на печь, кряхтя недужно.

      Наконец бородач отсмеялся.

      – Срезал ты меня, Жуга! – молвил он, утирая выступившие слёзы. – Ох, срезал! Не о чем жалеть, значит? Да… И всё равно, до чего удивительная пора! Вот, послушай:

      Спят осины и берёзы.

      Убаюканный морозом,

      Больше не журчит ручей.

      Разноцветье облетело,

      Только изредка на белом

      След, и тот неясно чей.

      – Здорово, – одобрил Жуга. – Сам придумал?

      – Ага… О, гляди-ка! – Вайда неожиданно остановился. – А вот и след… Что скажешь, а?

      Жуга подошёл поближе и нагнулся рассмотреть. Снял шляпу, взъерошил пятернёй волосы на затылке.

      – Ну, этот след как раз очень даже понятно чей.

      – Да я не об этом! – отмахнулся поэт.

      – Я понял, что не