cнарк снарк: Чагинск. Книга 1. Эдуард Веркин

«Судьбе людской» мы оказались лишены.

      Слова с ходу не очень запоминались, но двойной повторяющийся припев был неминуем. Паша пел:

      Судьба нелепая игра.

      В ней от утра и до утра

      Людское ще́мится,

      Банкуют фраера!

      Вся жизнь нелепая игра,

      Где от утра и до утра

      Бродяги ще́мятся,

      Банкуют фраера!

      Паша Воркутэн резко приложил ко лбу ладонь, клавишник прибрал музыку, Паша же, попритупив взгляд, с необычайной проникновенностью и драматизмом выдохнул в наступившую тишину:

      – Банкуют фраера…

      Площадь загрохотала аплодисментами. Я отметил, что Паша более чем неплох. Публику держит, публике нравится.

      – Какое безобразие, – сказал Хазин. – Этот урод, похоже, талантлив…

      Я согласился, с отвращением осознав, что строка «людское ще́мится, банкуют фраера» засела в голову и назойливо стучится в лоб изнутри. Женщина в зеленом посмотрела на нас неодобрительно, концерт продолжился.

      – А теперь премьера! – Паша отпил из бутылки воды и провозгласил: – Теперь премьера, да… Именно сегодня, именно для вас впервые прозвучит моя новая песня «Дневной на Халмер-Ю». «Дневной на Халмер-Ю» – для вас!

      Паша вскинул руки, и площадь замолчала. Нервически зазвучали клавишные, Паша Воркутэн повернулся спиной к зрителям и начал ритмически дрыгать левой ногой.

      – Ничего себе квадрицепсы раскачал, – заметил Хазин. – Халмер-Ю, это где?

      Я не знал, Паша между тем запел, я подумал, что рифмой к «вижу вдали» будет «горят корабли», но оказалось, что «кричат журавли».

      – Надо уходить, – сказал Хазин. – Скоро может быть поздно.

      Но уйти не получилось. Паша Воркутэн превознес над Центральной площадью силу своих искусств, корпулентная женщина в зеленом рядом с нами стала раскачиваться уже с угрожающей амплитудой, и мы неволей втянулись в нее и тоже раскачивались, круги восторга распространялись окрест, и мы качались в этих кругах, дневной поезд на Халмер-Ю вез меня в дальнюю даль, на край земли, где лишь зима и камни.

      Хазин поднял на вытянутой руке камеру и сделал несколько снимков.

      – Поезд на Халмер-Ю, вези меня, вези… – пел Паша.

      И площадь подпевала и танцевала вместе, и все это длилось и длилось, мы с Хазиным, зажатые горожанами, подтанцовывали с ними. Иногда я оглядывался, пытаясь отыскать врио, мэра или Алексея Степановича, но не видел никого.

      Песня закончилась, публика благодарила Пашу овацией, зрители расступились, и дышать стало легче. Хазин сказал, что ему надо срочно охладиться, внутри что-то у него переставилось от этой музыки, что-то под самыми ребрами, и теперь печет. Хазин ушел, а я остался. Не знаю почему.

      Концерт продолжался. Паша вызвал на сцену зрительниц и водил с ними ручейки и хороводы, женщина в зеленом попробовала схватить меня за руку и вовлечь в круг, но тут я очнулся и вырвался и решил искать Хазина.

      Пробираться сквозь толпу было тяжело, Хазин сидел на пластмассовом