Возвращение в Прованс. Фиона Макинтош

ты, но музыка больше не трогала душу, не согревала сердце.

      – Веселее! – покрикивали нацистские охранники. – Вальс давай!

      Ограниченный репертуар заезженных мелодий повторялся, потому что исполнители в лагерном оркестре надолго не задерживались. Охранники предпочитали бравурные марши: под ритмичную, жизнерадостную музыку гораздо легче пересчитывать заключенных.

      Иногда Ракель мечтала бросить гневный вызов своим мучителям, проявить скрытую в ней мятежную искру, но гнев быстро угасал. Любые, даже самые незначительные попытки воспротивиться, хотя и доставляли краткий миг внутреннего удовлетворения, однако приводили к ужасающим результатам и подвергали опасности других заключенных. Мятежников ждала скорая, безжалостная расправа. Розовощекие, гладко выбритые, аккуратно подстриженные охранники презрительно выслушивали объяснения, вершили мнимый суд и непреклонно выносили приговор. Несчастный, ставший жертвой подобного правосудия, прекрасно сознавал, что его ожидает «стена смерти» на задворках барака 11, где приговоренного раздевали догола и убивали выстрелом в упор. Эта участь грозила даже тому, кто, не зная немецкого, замешкался с исполнением приказа охранника. Лагерная роба и грубые деревянные башмаки казненного доставались другим узникам.

      Ракель давно забыла и о смехе, и о надежде, но продолжала играть в лагерном оркестре, потому что прикосновение к струнам скрипки по-прежнему служило напоминанием о счастливой жизни. Бесчеловечное обращение вытравляло волю, обесценивало существование заключенных, однако девушка упрямо цеплялась за призрачную, ускользающую иллюзию и презирала себя за то, что со смиренной покорностью сносила грубость, издевки и побои. Она не понимала, как можно настолько забыть о своей человеческой сущности, чтобы наслаждаться страданиями ни в чем не повинных людей. Впрочем, размышлять об этом бессмысленно: главное – прожить еще один день, встретить еще один рассвет.

      Оркестр монотонно затянул знаменитую арию из баховской Третьей сюиты ре мажор. Ракель помогла аранжировать произведение для ограниченного состава оркестрантов, и печальные, размеренные звуки скрипки пробудили угасшие чувства в измученной душе девушки. Она забылась, не слыша больше ни натужного кашля, ни фальшивых нот, ни расстроенных инструментов, не видя ни охранников с автоматами, ни оборванных истощенных узников. Из ее груди невольно вырвался всхлип, и Ракель с необычайной ясностью вспомнила, как их привезли в Аушвиц. Под аккомпанемент чарующей музыки девушка еще раз пережила жуткие события кошмарного дня.

      Семью Боне перевезли из родного Прованса в транзитный пункт Дранси, неподалеку от Парижа. Из семи человек уцелело пять: Люку удалось скрыться, а бабушка Ида умерла от побоев жандарма. Отец уверял, что так или иначе все образуется, с ними разберутся и выпустят, – или удастся откупиться. К сожалению, Ракель слишком хорошо знала отца. Он изо всех сил утешал жену и дочерей, но смущенно отводил глаза, сам не веря своим словам.

      Ракель не представляла себе, с каким рвением немецкие оккупанты готовятся очистить Западную Европу от евреев. Двое суток семья Боне провела в вагоне для скота, стоявшем на путях в ожидании отправки к месту назначения.

      – Молчать! – грозно рявкнул охранник, услышав умоляющие крики. – У нас есть грузы поважнее всяких отбросов.

      Грустная мелодия продолжала звучать, набирая силу. Ракель вспомнила, как отец растерянно глядел на людей в вагоне, а Сара, ее старшая сестра, пыталась привести в чувство мать, утратившую дар речи.

      – Здесь сто двадцать семь человек, – ошеломленно произнес Якоб Боне.

      – Пить хочется, – простонала Гитель.

      – Потерпи, солнышко, – ответила Ракель, обнимая младшую сестренку. – Мы попросим воды и дадим всем по глоточку, вот увидишь.

      В вагоне, раскаленном горячими лучами солнца, стояла удушливая жара.

      На третий день у вагона послышались крики и свистки, но для четырнадцати стариков и младенцев было уже слишком поздно. Охранники снизошли к просьбам Якоба и разрешили вынести трупы. Родные и близкие в ужасе смотрели, как погибших бесцеремонно швыряют на платформу. Родителей, отказавшихся расстаться с телом малютки, грубо вытолкнули из вагона, не обращая внимания на истерические рыдания матери.

      – Не волнуйтесь, – сказал охранник. – Их отправят следующим поездом.

      Прозвучал пронзительный свисток паровоза, и состав тронулся в путь. С перрона донеслись два выстрела.

      Несчастные люди всю дорогу стояли в битком набитом товарном вагоне, утратив чувство времени. Изредка кто-нибудь подбирался к окну и пытался определить время суток, но это мало кого интересовало. Пленников не кормили, а для отправления естественных надобностей выдали единственное ведро, которое переполнилось в первый же день. Справлять нужду приходилось на пол, под ноги, где уже покоились еще одиннадцать тел. А сколько прибавится?..

      – Вот почему здесь так воняет щелоком, – шепнула Ракель отцу.

      Якоб хмуро кивнул и ничего не ответил, стараясь сохранить бодрое расположение духа.

      Голда