Праздников праздник. Большая книга пасхальных произведений. Антология

был тихий голос и тихие движения.

      В этой же горнице, низкой, неглубокой, Родион Яковлевич и спал. У дверей выдавалась белая печка; между печкой и стеной в другую комнату, в углу, стояла кровать Родиона Яковлевича, за синей ситцевой занавеской. Между двумя широкими, точно сплющенными окнами был раскинут стол, накрытый свежей, серой скатертью с красными каймами. В простенке горела жестяная лампочка. На высоком подоконнике лежали большие, видно тяжелые, желтые счеты. Громадные, низко висящие часы с розанами на посеревшем циферблате показывали теперь без двадцати пять.

      Родион Яковлевич сел к столу. Вошла Серафима, вынула из стеклянного шкафика чайный прибор и початой домашний хлеб. Закутанная Дарья внесла большой шипящий самовар. Серафима, все так же неслышно двигаясь, заварила чай и села поодаль: ее совсем стало не видно за высоким самоваром.

      Родион Яковлевич помолчал. Потом спросил дочь:

      – Заходил кто?

      – Знали, папаша, что вы в отъезде… Кому заходить? Евлампия Ниловна была.

      Отец глянул из-под бровей.

      – Ну, эта еще… Бабьи шепотки. Небось косила, косила языком. А ты? Была где?

      – На ефимонах[1] была, у Сергия…

      – На ефимонах! В гости, спрашиваю, куда ходила?

      Серафима ответила не вдруг. Как будто чуть заметная розовая тень легла на ее немолодое, бледное лицо. Заговорила она так же тихо, но торопливее:

      – Я, папаша, тоже один раз у Евлампии Ниловны была. В аптеку перед вечером пошла, Лизе грудного чаю взять, а Евлампия Ниловна там. Уговорила меня, я с полчаса у них посидела.

      Отец опять глянул в ее сторону из-под бровей, суровее.

      – А Лизу на кого покидала?

      – Дарья с ней оставалась… – еще тише ответила Серафима и протянула отцу большую фарфоровую чашку с чаем.

      Родион Яковлевич чашку принял, поставил перед собой, помолчал.

      – А что Лиза, нездорова, что ль, была? – спросил он хмуро.

      – Нет, так, закашляла, да прошло.

      – Спит?

      – Спит покойно.

      – Там свет у тебя есть?

      – Лампада горит.

      Родион Яковлевич медленно поднялся из-за стола.

      – Взгляну, не видал еще, – сказал он и, осторожно ступая, пошел к притворенной двери. Серафима встала за ним.

      Другая горница была побольше первой и оттого казалась еще ниже. Темный блеск лампадки едва освещал ее. Два окна выходили на двор, а два – по другой стене – в садик, и снег совсем завалил их. На широкой двуспальной постели, почти под лампадными лучами, спала, разметавшись, девочка лет пятнадцати, крупная, полная, удивительно красивая. Недлинные коричневые локоны мягко вились у лба и нежных ушей и падали слабыми кольцами на подушку. На щеках розовыми пятнами стоял румянец. Тонкие разлетающиеся брови давали не то испуганное, не то невинно-лукавое выражение ее лицу с темной тенью сомкнутых ресниц. Губы были полуоткрыты, как у спящих детей. Родион Яковлевич постоял молча, очень тихо. Лицо его стало яснее, морщины сползли со лба.

      Лиза пошевельнулась

1

На ефимонах… – Великий покаянный канон Андрея Критского, читаемый на вечернем богослужении в первую неделю Великого поста. (Здесь и далее примеч. ред., если не оговорено иначе.)